Вздыхая, Пончик свернул на «прямоезжую дорогу» — к Рязани.

…Обросший, исхудавший, с закопчённым лицом, пропахший потом своим и конским, Александр Игоревич Пончев представлял собой душераздирающее зрелище, но глаза его горели решимостью.

Выбравшись к реке, он верно счёл её Окой и двинулся по берегу, высматривая стольный град. А вот и он!

Вдали, на том берегу, показались присыпанные снегом валы и бревенчатый тын, из-за которого выглядывали разноцветные маковки церквей. И тут Шурику перестало везти.

Откуда ни возьмись, набежали мужики в бурых армяках и собачьих треухах и обступили коня. Сильные руки стянули седока наземь.

— Попался, мунгал! — заорал мужичонка с редкими пегими волосиками. — Ужо тебе!

— В прорубь «копчёного»! — крикнул его длинноносый сосед, отвешивая Пончику тумака. — Ишь, окаянный, ходит всё, высматривает!

— Бей татарву! — взвился клич.

— Стойте! — завопил Александр. — Вы чего?! Я же свой! Я от монголов бежал и к князю вашему иду! Еле добрался до вас, а вы — бей…

— Свой?! — Длинноносый ухватил Пончика за отвороты дохи и притянул к себе. — Ты ишшо скажи, што крещёный!

— Да вот те крест!

Мужики затоптались неуверенно, запереглядывались — а вдруг и взаправду? Сгубишь зазря душу христианскую, не подумав, Бог не простит…

— А ну, — решительно сказал красноносый бородач, — давай, в город его! Пущай князюшка сам разбирается!

— Вер-рна! — зашумела вся компания.

И, плотно обступив «мунгала», мужики повели его. Перейдя реку по льду, выбрались к городским укреплениям. Стены рязанские впечатляли — громадные бревенчатые клети, сложенные из столетних дубовых кряжей, были забиты плотно утрамбованной землёю. Клети, как звенья цепи, смыкались боками в могучую стену и тянулись вокруг всего города, да в три яруса, да ещё с заборолами поверху. Крепость! Мыслимо ли взять такую?! Мыслимо… — печально подумал Пончик.

За проездом в валу он заметил, что узковатый мост, переброшенный через ров к могучей башне Спасских ворот, был очищен от снега — его подожгут, как только возникнет угроза осады. Стражи в длинных тулупах да в островерхих шлемах долго не хотели никого пускать, угрожая секирами, но мужики расшумелись так, что сам воевода явился, боярин Кофа.

— Чего шумим? — рявкнул он, грозно оглядывая толпу мужиков и странного человека, не то юродивого, не то беглого. — А эт-то ещё что за диво?

Длинноносый мигом сдёрнул меховой колпак с головы и сказал:

— Не гневайся, Вадим Данилыч! А только вот не пущают нас, а мы ж не абы как, мы тут мунгала словили, а он кабы и не мунгал…

— Свой я! — сердито заявил Пончик, вырывая руку из захвата у пегого. — В плену был у Батыя, да ушёл! Вот, к князю следую, помочь хочу, рассказать, что знаю, а этим только бы ловить…

Боярин хмуро осмотрел «мунгала» и спросил:

— Звать как?

— Александром.

— Ишь ты… Крещён ли?

— А то!

— Ну, пошли тогда.

— Куда?

— В баню.

— Куда-куда?!

— В баню! Смердишь ты больно, Александр…

— Понял, — ответил смиренно Пончик.

Миновав сырую и тёмную арку ворот, боярин и богол вышли в город. Привычной Пончеву застройки, как в Киеве, тут не было. Рязань состояла из усадебок, больших и малых. Боярские терема теснились у западной стены, а всю главную улицу, пересекавшую город с севера на юг, и переулки обступали дворы победнее, но основательные — избы в один-два этажа, клети, амбары, сараи, хлева, конюшни замыкали усадьбы в четырехугольники, а в просветах стояли монументальные ворота или забор-частокол. Вот уж воистину: «Мой дом — моя крепость!»