КОЧУБЕЙ. Чего триста грамм?
ГОЦЛИБЕРДАН. Всё равно чего. Ну, коньяка молдавского, например. Пойло жуткое. Но на потенцию влияет положительно. Особенно если с похмелья. Молдаване тогда расстарались. Был декабрь, помнишь? Советский Союз уже распустили. Но окончательно еще ничего не поняли.
КОЧУБЕЙ. Не поняли?
ГОЦЛИБЕРДАН. А помнишь, как мы с тобой Онкоцентр отключали? Забыл?
КОЧУБЕЙ. Мы с тобой ничего такого не отключали. Это точно.
ГОЦЛИБЕРДАН. Точно? Точно! Я тебе расскажу заново. Чтобы ты записал на память, в случае чего. Ноябрь девяносто второго. Ельцин тебя на хуй вытащил на какое-то заседалово с врачами. Академия медицинских наук или такая же другая хуйня. И там врачи тебя замочили. А особенно старался академик Кадышев, директор Онкоцентра. Он просто вопил, что правительство Кочубея, блядский ужас, всю медицину развалило, и нам теперь сто лет не подняться.
КОЧУБЕЙ. Я не хотел, чтобы мы поднимались сто лет. Я думал совсем о другом.
ГОЦЛИБЕРДАН. Когда Кадышев выступал, Ельцин ухмыльнулся. Он услышал этого мудака. А ты – ты увидел, как он услышал. И когда мы вернулись, ты велел мне срочно связаться со всеми службами и проверить, сколько Онкоцентр должен. По налогам, за тепло, за газ и всё прочее. И если есть просроченные долги – от всего отключать на хуй. И счета – арестовать до единого. Помнишь?
Молчание.
Ты это помнишь. Я позвонил. Конечно, у Онкоцентра было дохуища долгов. Просто до большой мохнатой пизды. И я связался с Мосгазом. И с Мосэнерго. И тут же стали всё отключать. И свет, и газ. Там шли три операции. И прямо во время операций – хуяк, и нет больше никакого света. Только тьма египетская. Где плач и скрежет зубов. Хотя ты ж Библию не читал. И помчались арестовывать счета. Тем же вечером. Нельзя было медлить. Я старался. Я должен был выполнять твои указания. Волю верховного главнокомандующего русского либерализма. Спасшего страну от голода и гражданской войны. Я был простой ординарец. Петька. А ты – Василий Иваныч и Фурманов в одном лице. Я счастлив был отключить Онкоцентр на хуй. Ибо тот, кто злокачественно страдает, должен уйти. Уйти навсегда. Не цепляться за поручни на скользком мосту истории. Правильно?
Молчание.
А ты помнишь, что было потом? Помнишь?
Молчание.
Там, в Онкоцентре лежала жена какого-то гэбэшного генерала. Нет, не какого-то. А очень большого генерала. Генерал-полковника, который охранял тёщу Ельцина. И тестя его охранял. И еще любимую любовницу на Чистых прудах. Помнишь? Генерал дозвонился Ельцину и пожаловался: мол, все от рака груди и так помираем, а нам еще свет вырубают. И Ельцин тебя с постели поднял. В полпервого ночи. Помнишь?
КОЧУБЕЙ. Я еще не спал. И не ложился даже. Я только что распечатал бутылку «Наири». С чёрной этикеткой. Мне друг премьер прислал из Еревана.
ГОЦЛИБЕРДАН. Вот видишь – из Еревана! Да ты дёргался, как паяц на ниточках. Ельцин тебе – какого хуя, блядь, отключили главное лечебное учреждение? А ты ему, голосочком молоденькой козочки, – не могу знать, Борис Николаич, сейчас же всё исправим.
КОЧУБЕЙ. Как же ты это рассказываешь?! Ты не слышал этого разговора. Ты не мог его слышать.