Эйдан.
Я посмотрел на человека, который, обрисовав мою жизнь, явно наслаждался победой. К глазам моим подступили слезы, ибо я никогда не прощу того, что случилось, — ни себе, ни тем более ему.
— Как ты мог такое сотворить с Эйданом? — спросил я. — Он мой племянник, а мы с тобой были друзья.
Ему хватило приличия отвести взгляд.
— Отвечай, — потребовал я. — Я имею право знать. У меня в голове не укладывается…
— Ты виноват не меньше меня.
— Я? Почему?
— Я сказал, что охотно переночую в твоем кабинете. Надо было меня увести.
— Я не предполагал, что ты полезешь к нему в комнату. Откуда я мог знать, что ты задумал?
Он скособочил голову и одарил меня чем-то вроде улыбки:
— Да ну? Хочешь сказать, ты ничего не подозревал?
— Нет, конечно! — заорал я. — Если б я знал, я бы в жизни…
— Мы здесь вдвоем. Если угодно, можешь себе врать, но пользы будет мало. Поверь, за последние годы я это хорошо усвоил.
— С чего ты решил, будто я что-то знал? — вытаращился я, багровый от злости. — Про тебя и о том…
— Ты же был тогда в Уэксфорде. Когда мальчишка Килдуфф испоганил мою машину. Ты сам на него и донес.
— Я думал, он просто схулиганил. Я не понимал, что он мстит.
Он вскинул бровь:
— Да полно?!
— Не понимал!
— И за все время ни разу не задумался, почему меня перебрасывают из прихода в приход?
— Да, я слышал разговоры о пакостниках, которых постоянно переводили, но я и думать не думал, что ты…
— А по-моему, ты все знал, Одран, — спокойно проговорил он. — Просто у тебя не хватало духу на конфликтный разговор. Выходит, ты соучастник. Хотя годишься лишь на то, чтобы по алфавиту расставлять книжки: Вирджиния Вулф, Диккенс, Хемингуэй. Но ты все знал.
— Не знал. — Я сам услышал вялость своего возражения.
— А в вечер поминок ты прекрасно понимал, что нельзя оставлять племянника со мной, и все же оставил. Потому что это было проще, чем устраивать сцену.
— Неправда, — просипел я.
— Я думаю, ты такой же, как все, хоть и разыгрываешь из себя святошу. Ты все знал и молчал. А значит, в заговоре, о котором все талдычат, участвовали не только верхи, но и низы — никчемности вроде тебя, никогда не служившие в приходе и прятавшиеся от жизни. Ты вправе меня осуждать, ибо я совершил нечто ужасное. Но не хочешь ли взглянуть на себя? На свои поступки? На Великую тишь, которую ты соблюдаешь с самого первого дня? — Он встал и, опираясь на палку, шагнул к нише в стене, служившей крохотной кухней. — Ладно, Одран, иди, а я буду потихоньку обживаться. Нам больше нечего друг другу сказать.
Я будто окаменел, но затем пошел к выходу, сфокусировав взгляд на двери. Хотелось сорвать душивший меня воротничок.
— Похоже, мы больше не увидимся? — спросил он, когда я уже открыл дверь на волю.