Старик. Осужденный педофил. Насильник.

Епархия сняла ему жилье на кошмарных задворках Гардинер-стрит; четвертый этаж, на лифте вечная табличка «Не работает». Как же он с увечной ногой одолеет лестницу? — подумал я. Ему назначили пенсию и приказали жить тихо. Никаких интервью. По приговору, он обязан извещать полицию обо всех своих перемещениях и еженедельно отмечаться у куратора. Всякие контакты с иерархами запрещены, но он может посещать любую церковь и, если пожелает, исповедоваться, ибо сие таинство доступно любому.

— Одран, — сказал он, открыв пассажирскую дверцу. — Ты приехал за мной.

— Я же обещал.

За месяц до его освобождения я послал ему записку — мол, встречу и отвезу, куда он скажет. Писал я коротко и, как говорится, по делу, без всякого упоминания о его редких письмах из тюрьмы, на которые я ни разу не ответил. Я допускал скопление репортеров, а потому уведомил, что он должен сам отыскать мою машину (такой-то марки и такого-то цвета), в которой я буду его ждать, не выключая мотор. Я себя чувствовал бандитом, готовым смыться после ограбления банка.

— Ты очень любезен. — Взобравшись на сиденье, он захлопнул дверцу. Потом вздохнул и прикрыл глаза. Видимо, свыкался с долгожданной свободой. — Как поживаешь?

Он взглянул на меня и улыбнулся, словно после долго перерыва я приехал к нему в гости. В один из его бесчисленных приходов.

— Хорошо. Как ты?

— Грех жаловаться, грех жаловаться. — Он помолчал. — Счастлив вернуться к жизни.

— Ладно, поехали.

По дороге мы молчали. Я размышлял, не зря ли во все это ввязался, о чем думал он — бог его знает. По крайней мере, ему хватило такта не лезть с разговорами, притворяясь, будто между нами все нормально.

Мы подъехали к его новому жилищу, одолели лестницу, и я открыл дверь ключом, накануне полученным в епархии. Квартира была ужасная. Тесно, сыро, отваливающиеся обои, за стенкой орут, под полом и потолком грохочет музыка. Я бы, наверное, предпочел выброситься из окна, нежели здесь жить.

— Не переживай, — сказал он, глянув на мое перекошенное лицо. — Это лучше того, к чему я привык.

Видимо, так оно и было.

— Я не переживаю, — ответил я. — Я бы переживал, если б сюда поселили меня. А тебе, пожалуй, сгодится.

Он кивнул и сел в кресло.

— Ты на меня сердишься, Одран, — тихо сказал он.

— Ладно, я пойду.

— Погоди. Мы только вошли. Задержись на минутку.

— Не дольше. Скоро будут пробки.

— Ты на меня сердишься, — после долгой паузы повторил он. Выбор слова меня почти рассмешил.

— Я тебя не понимаю, — сказал я. — Вот в чем суть.

— Да я сам себя не понимаю. Последние пять лет только в себе и разбирался.

— И какие выводы?

Он пожал плечами:

— Мой отец в этом сильно виноват.

— Отец? — Я не сдержал горький смешок. — Твой старик на тракторе?

— Не спеши меня осуждать. Ты не представляешь, что он был за человек.

— Он тут ни при чем. Только ты.

Он кивнул и глянул в окно, за которым открывался гнусный вид. Но хоть какой-то вид, прежде у него не было никакого.

— Считай как тебе угодно, — сказал он.

— Да уж, ты долго поступал как было угодно тебе. Теперь очередь других.