Вне всякого сомнения, вкусы у меня были истинно монашеские. Ведомый единственно лишь внутренним чутьем, я на улице не пропускал ни одной хорошенькой девушки без того, чтобы не попытаться обнять ее и приласкать. И хотя в ту пору я не знал, чем все это завершается, предчувствие говорило мне, что можно пойти дальше, ежели простушка позволит мне делать с ней все, что заблагорассудится.
Однажды жарким августовским днем, когда я дремал у себя в комнате после обеда, меня разбудил шум, доносившийся из соседней комнаты. Не догадываясь, какова причина такой тряски (а шум все возрастал), я приложил ухо к тонкой перегородке, разделявшей комнаты, и услыхал сдавленные стоны, мычание и другие невразумительные звуки.
— Ах, не спеши, дорогая моя Туанетта. Прошу тебя, помедли. Ох, я умираю от блаженства. А теперь быстрее! Так. Бог мой! Чую, настал конец!
Меня озадачило и растревожило услышанное. И, по правде, я немного испугался, однако страх вскоре сменился любопытством, и ухо моё опять прильнуло к стене, за которой слышались те же самые звуки. Туанетта и неизвестный мужчина повторяли друг другу одно и то же, и мне так захотелось узнать, в чем тут дело, что я уж было решил войти к ним в комнату без стука, однако это не потребовалось.
Раздумывая, как лучше всего удовлетворить достигшее предела любопытство, я заметил в перегородке отверстие от выпавшего сучка. Глядя в него, я превосходно различал все, что творилось внутри, и какое зрелище открылось моим глазам! На кровати лежала в чем мать родила Туанетта, и рядом с нею — голый отец Поликарп, управитель местного монастыря. Чем же они занимались? Они занимались тем же, что и наши прародители, когда Господь велел им наполнять землю, только с гораздо большей похотливостью.
Увиденное вызвало во мне странные чувства, в которых смешалось предчувствие дурного и неизведанные прежде желания. Как бы то ни было, я отдал бы всё за то, чтобы оказаться на месте отца Поликарпа. Как я завидовал ему! На лице монаха запечатлелось выражение неземного блаженства, отчего по моим жилам разлился огонь, я весь пылал, а сердце безумно колотилось. В довершение всего жезл Венеры, что я сжимал в руке, стал таким твердым, что с легкостью мог бы продырявить перегородку. По всей видимости, монах закончил свое дело, ибо он слез с Туанетты, открыв ее моим ненасытным взорам.
Глаза ее затуманились, щеки пылали, а руки безжизненно свисали с кровати. Видимо, она очень утомилась. Грудь вздымалась и опускалась. Время от времени Туанетта напрягала бёдра, издавая при этом звериный храп. Глаза мои так и шныряли по всем закоулкам ее обворожительного тела, каждую частичку которого я мысленно покрывал горячими поцелуями. Я сосал розовые завершения больших округлых грудей, вылизывал ее поджарый живот, но одно место более всего завладело моим вниманием — тщетно я старался оторвать от него взгляд. Вы понимаете, о чем я толкую. Как околдовала меня эта дуброва! Этот очаровательный цветок! Окружение черных кудрявых волос с приставшей к ним какой-то беловатой пенкой лишь оттеняло яркую киноварь. Я нутром чуял, что это место — средоточие вожделений. Никогда прежде мне не приходилось видывать женщину в столь непристойной позе.