. Рассказы, которые Клэри показала ей, заканчивая болеть, ошеломили ее. В них была и смелость, и напор, и зрелость, намного превосходящие возможности обычного двенадцатилетнего ребенка. Предмет некоторых из них был, безусловно, неподобающим, но мисс Миллимент критиковала их очень осторожно, ограничиваясь замечаниями по грамматике, орфографии и пунктуации, и предварительно объявив, что прочитала рассказы с огромным удовольствием. «Не навреди», – твердила она себе, поскольку не собиралась делать ничего подобного. Творческий процесс, оставаясь вне ее компетенции во всех отношениях, тем не менее внушал ей что-то вроде благоговения: многих испортил избыток нежелательного внимания. Для Клэри этот процесс был естественным, каким и должен был остаться. Отсутствие интереса к нему со стороны ее родных, казалось, идет ей лишь на пользу.

Дом вырос перед ней, квадратные окна светились золотом, из кухни слышался звон посуды, которую мыли слуги. К тому времени, как она добрела до коттеджа и поднялась по крутой лестнице, стаканчик хереса, выпитый перед ужином, начал сказываться, и она, подумывая, не поразгадывать ли в постели кроссворд (истинная роскошь), поняла, что вся газета будет посвящена «ситуации», подлинному и ужасному положению в Европе, которое она так легкомысленно игнорировала, будучи дома. Радуясь всему добру, что принесла с собой «ситуация», она напрочь забыла про худо. Если будет война… но война все равно будет – если не прямо сейчас, то рано или поздно. Ей вспомнились прелестные полотна Ренуара в галерее Розенберга и Элфта, куда она ходила все лето, и она вознесла молитву, чтобы их успели вывезти вовремя.

Хью зашел в кабинет Эдварда перед самым обедом, на который они собирались съездить вместе. Мисс Сифенг, которая стояла у стола, готовясь забрать письма, принесенные Эдварду на подпись, одарила его сдержанной приветственной улыбкой.

– Еще минутку, старина. Присаживайся.

Но Хью, насидевшийся за утро, продолжал вышагивать по большой комнате, обшитой панелями из альбиции, и делать вид, что разглядывает скучные фотографии. Мисс Сифенг с тревогой поглядывала на него. Он выглядел смертельно усталым – в большей степени, чем обычно: он был, как говорила ее мать, из породы беспокойных, и это сказывалось. В ней он пробуждал материнские чувства – в отличие от мистера Эдварда, пробуждавшего чувства совсем иные. Она снова перевела взгляд на своего босса. Сегодня он был в бледно-сером костюме в тонкую полоску и белой рубашке в тончайшую серую полоску, с лимонным галстуком из шелкового репса. Из кармана пиджака торчал уголок платка из шелкового фуляра с лимонным, серым и темно-зеленым рисунком. Слегка вьющиеся волосы блестели от бриллиантина, при каждом движении от него исходил легкий и определенно возбуждающий аромат сигар и лавандовой воды. На левой руке, лежащей на столе, красовалось золотое кольцо с печаткой и фамильным гербом – хоть и потертым, но еще отчетливым вздыбленным львом, – золотые запонки поблескивали в безукоризненных манжетах, на одном поросшем короткими волосками запястье ремешок удерживал довольно шикарные мужские часы. Правой рукой он подписывал письма – размашисто и небрежно, самопишущим пером. Оно вдруг перестало писать, он встряхнул его дважды и обратился к ней: