Но однажды утром папа позвал нас в сад. Прямо за порогом на мощеной дорожке сидела бабочка хвостоносец. Окажись мы в саду поодиночке, мы наверняка бы ее поймали, но соблазн обойти остальных был слишком велик. Барри бросился за сачком. Сын кузины с Ямайки, с презрением отзывавшийся о наших английских бабочках и уверявший, будто у них в Вест-Индии бабочки размером с орлов, кинулся за шляпой. Даже мы с Кеном, хотя обычно мы не разделяли нашу добычу, не устояли перед искушением и решили действовать порознь. Бедная бабочка не ожидала такого приема и, недолго думая, упорхнула в свой Норфолк. Я все еще надеюсь, что когда-нибудь прочту в «Таймс» письмо читателя, который спрашивает, встречаются ли хвостоносцы южнее Ситтингборна. «Сэр», — начну я свой ответ.

В Хэмпстеде меня учили плавать. Обучение заключалось в том, что меня силком окунали под воду, а когда я выныривал на поверхность, вылавливали длинным шестом с крючком на конце. Я вздохнул с облегчением, узнав, что в Сифорде меня не будут ни окунать, ни вылавливать. Когда море штормило (а оно штормило без конца), нас привязывали к веревке, конец которой держал папа. Как и большинство викторианцев, он не умел плавать, в то же время, в отличие от большинства же, отлично держался на воде. В Хэмпстеде папа аккуратно погружался в воду и с достоинством пересекал бассейн на спине, что заставляло зрителей ошибочно полагать, что, если бы он спешил, то одолел бы его и на животе. Мы были уверены, что он просто не хочет мочить бороду. В любом случае, штормовое море не было его стихией. Понимая, что не сможет спасти нас, папа настоял на веревке. Мы негодовали и возмущались, но теперь я понимаю, что он был прав. Нынче волны, как, впрочем, и остальное, уже не те, что были раньше. Помню, мы выходили из моря с головы до пят в синяках.

У нас была книга «Что можно найти на морском побережье», однако в Сифорде, как назло, не водилось ничего интересного. В то время Кен носил очки; перед купанием он их снимал и оставлял на волнорезе, а на следующий день, после отлива, мы их там искали. И, кроме очков, ничего больше не находили.

Наше семейство издавна водило дружбу с Джонстонами. Дэвид Джонстон был коллегой отца в Веллингтоне, его жена руководила школой, где работала мама, а брат Джим учительствовал в Хенли-Хаус. У брата был восхитительный шотландский акцент и не менее очаровательная шотландская улыбка.

Дэвид показывал фокусы, Джим отлично играл в крикет. Нам не приходилось пенять папе на выбор друзей.

Первый день каникул, молитва после завтрака. Стоя на коленях и созерцая мощную широкую спину Джима, я задумываю превосходный розыгрыш.

— Аминь, — провозглашает папа с приличествующей серьезностью.

— Аминь, — откликается мой благочестивый сосед.

— Аминь, — выпаливаю я и с гоготом запрыгиваю ему на спину. В семействе Милнов, как и в швейцарской семье Робинзонов, подобные шутки не редкость, и на младшего Милна нет никакой управы.

Когда дядя Джим оставался в Хенли-Хаус на каникулы, что случалось нередко, он не вылезал из детской. Долгое время мы ни о чем не подозревали, пока однажды не обнаружилось, что Джим — а вовсе не Барри — женился на нашей ненаглядной Би. Они уехали в Южную Африку, оставив нас сиротами.