В просторной кухне ни души, только дощатые столы и утварь, мерцающая в лунном свете. Эва прошла к двери в коридор, осторожно повернула ручку. Скрипнули петли, Эва замерла, прислушиваясь.

Тишина.

Стены коридора были украшены старинными картинами и канделябрами. Толстый половик заглушал шаги – вкус хозяина к роскоши был на руку его убийце. Послышалась тихая музыка. Секунду постояв, Эва свернула направо в холл. Музыка стала громче. Что-то плавное, манящее. Дебюсси, – усмехнулась Эва.

Я обомлела.

Дверь черного хода нараспашку, на земле сумка Эвы. Я в нее заглянула – пистолета нет. Значит, я опоздала.

Однако выстрелов и криков не слышно. Дом тих, как неразорвавшаяся граната.

Я уж хотела окликнуть Эву, но вовремя сообразила: этим я всполошу гада, если он еще не ведает, что ему уготовано. Вот именно – если. Может, Борделона уже ничем не всполошишь. Убит он или нет? Все во мне вопило, приказывая бежать – спасаться самой и спасать Розанчика. Но в этом гадюшнике был мой друг, и я шагнула внутрь.

Темная кухня. Дальняя дверь приоткрыта. Длинный, богато украшенный коридор. Сердце мое бухало. Тихая мелодия. Шаги? Сумрак будто пульсировал. Я пошла на звук музыки и, свернув за угол, увидала живую картину в обрамлении арочного входа.

Эва читалась силуэтом на фоне ярко освещенной комнаты, один в один соответствующей ее рассказу о той, что была в Лилле: обитые зеленым шелком стены, граммофон в углу, цветастый павлин на абажуре лампы. В белоснежной рубашке Рене склонился над открытым чемоданом, не ведая, кто стоит у него за спиной. Эва вскинула пистолет. Вмешиваться было поздно. Я замерла, оглушенная стуком своего сердца.

Никто не издал ни звука, но, видимо, змеиное чутье что-то прошипело Борделону, ибо он вдруг обернулся. Его резкое движение заставило Эву вздрогнуть и нажать собачку, еще толком не прицелившись. У меня заложило уши, пуля отрикошетила от мраморной каминной полки. Рене что-то выхватил из чемодана. На лице его не было ни удивления, ни страха, только ненависть. Они с Эвой синхронно вскинули руки. Все происходило, точно в замедленной съемке: два нацеленных «люгера», два спущенных курка, два выстрела в унисон.

И одно падение.

Эвы.

После этой нескончаемой секунды все случилось мгновенно. Выронив пистолет, Эва рухнула на ковер. Я влетела в комнату, намереваясь вцепиться в Борделона, но он оказался проворнее – ногой отшвырнул в сторону Эвин пистолет и, попятившись, взял меня на мушку:

– На колени, живо!

Все произошло невероятно быстро. Держась за плечо, Эва чуть слышно стонала. Я опустилась на колени и ладонью накрыла ее руку, ощутив липкую горячую кровь на своих пальцах.

– Эва…

Она открыла глаза, медленно сморгнула и проговорила тонким бесцветным голосом:

– Твою душу мать…

В комнате, мгновенно провонявшей пороховой гарью, стояла тишина, которую нарушали только шорох закончившейся пластинки и дыхание трех человек: прерывистое – мое, хриплое – Эвы и частое, как у запаленной лошади, – Борделона. На воротник его белой рубашки стекала струйка крови из отстреленного уха. В груди моей застрял рвавшийся на волю вопль.