Вместо одеяла меня накрывали ответственностью, вместо сказки рассказывали о том, что нужно ценить родных и близких. Вероятно, подразумевалось, что я – не ценю.
В саду было мучительно. Я не умела играть с другими детьми, умела только заниматься, как с бабушкой. На занятиях я была выскочкой, всегда тянула руку.
– Какое это животное? – спрашивала воспитательница, показывая группе картинку лося.
– Олень?
– Коза?
– Носорог?
Дети не знали, а я знала.
– Лось! – отвечала я.
Воспитательница кивала, но поджимала губы, словно была не рада. Она не могла мне простить, что я 27-я.
На обед был суп. В супе плавал вареный лук. Я ненавижу лук. Бабушка всегда очень вкусно готовила, знала мою нелюбовь к луку. А тут, в саду, всем плевать, что я люблю и не люблю.
Я аккуратно выпивала бульон, сцеживая его в ложку по краям, а жижу оставляла в тарелке. Воспитательница зачерпывала ложку жижи, сверху – лук.
– Открывай рот, – говорила она.
Я тяжело дышала, умоляюще смотрела на нее, качала головой. Только не это.
– Открывай!
– Я наелась.
– Открывай! Я кому сказала?!
Я покорно открывала рот, мне заливали туда ненавистную луковую жижу и задраивали рот слюнявчиком.
– Жуй. Жуй, я сказала!
Я жевала, преодолевая рвотный рефлекс. Проглатывала. Потом меня отчаянно рвало в группе. Воспитательница звонила маме.
– Не надо, не надо маме, – умоляла я. – Я больше так не буду. Не надо дергать ее с работы…
– Надо!
Мама приходила дерганая, забирала меня порывисто, нервно.
– Ты не выглядишь больной, – говорила она мне. И я чувствовала свою вину, что я не больна.
Мне хотелось рассказать и про лук, и про злую воспитательницу, и про все, но в пять лет слова «несправедливость» еще не было в моем лексиконе. Я не могла сформулировать свои мысли и просто плакала, тихо поскуливая.
– Хватит реветь, – злилась мама.
С собой в сад я брала любимую игрушку – деревянного клоуна. Мне его подарил папа. В группу со своими игрушками было нельзя, приходилось оставлять клоуна в шкафчике. Однажды я взяла его с собой на прогулку.
– Нельзя брать с собой игрушки на улицу! – грозно сказала воспитательница.
– Я не знала, я думала, в группу нельзя, – пролепетала я и попыталась запихнуть клоуна в карман курточки. Но промахнулась – клоун упал в лужу. Я его подняла, снова попыталась спрятать в карман, а он снова выпал.
Воспитательница подняла моего клоуна и… снова бросила в лужу. Я наклонилась, подняла, она выхватила его и снова бросила. Я снова подняла. Она снова выхватила и снова бросила.
Я не поняла этой игры. Мне хотелось плакать. Вокруг стояли дети из нашей группы. Хулиган Петька смеялся, а тихоня Антон плакал. Все дети разные.
Мой клоун лежал в луже. Я не понимала, зачем поднимать его, если его снова бросят.
– Руки-крюки, – сказала мне воспитательница, наклонилась и забрала моего клоуна. Сказала, что пожалуется маме на мое поведение и отдаст игрушку только маме.
– Я не знала, что нельзя, – крикнула я, чуть не плача, в спину воспитательницы. – Я больше так не буду.
Вечером мама отдала мне клоуна и спросила устало:
– Почему я каждый вечер должна выслушивать жалобы на тебя? Неужели так сложно просто слушаться воспитателя?