— Прошу вас, господин Кюнль. Вы запустили лечение. — Фрибе рассматривает маленький рентгеновский снимок. — Могут быть серьезные осложнения. Я положу мышьяк. Однако завтра его надо вынуть…

Кюнль со вздохом разводит руками.

— Сегодня я должен выехать в командировку…

— Ну смотрите, ведь это ваши зубы, молодой человек.

— Всего на несколько дней. В Краков…

— Только не доверяйте ваш рот поляку. Фрейлейн Анна! Приготовьте мышьяк, пожалуйста!

В лесном лагере Млынский, склонясь к родинку, с удовольствием ополаскивает лицо студеной водой. Рядом стоит Ирина Петровна и молча смотрит, как он умывается. Потом подает ему полотенце.

Обтерев лицо, он легко и благодарно касается пальцами волос Ирины.

— Я так редко вижу тебя.

— Ничего… ничего… Я знаю — ты рядом всегда, н мне хорошо.

Ерофеев, деликатно отошедший в сторонку, замечает Хвата и Стася Дановского.

Хват спрашивает:

— Ты не видел полковника, Ерофеич?

Из сумерек слышится голос Млынского:

— Кто там?

— Товарищ полковник! — Отвечает Хват. — Связной от поляков!

— В чем дело? — подходит Млынский.

— У меня срочное донесение, — говорит Стась. — От Радкевича. Он велел передать, что в охотничье хозяйство «Вилена» — в сорока километрах восточнее Кракова — прибыла под видом охотников большая группа офицеров гестапо. Это близко от вас…

— Так, спасибо, Стась. — И Хвату — Донесения от разведки были?

— Никак нет, товарищ полковник, — отвечает Хват.

Млынский, Хват и Стась уходят к полякам, а Ерофеев подходит к роднику, около которого на сером камне одиноко сидит Ирина Петровна. Вздохнув, присаживается рядом.

— Опять не сказала? Ну, я сам ему доложу…

— Не смей, Ерофеич! Не смей! — встревоженно говорит Ирина.

— Так шила ж в мешке не утаишь, доктор. Шинелька уже не сходится, а он все не видит ни черта… Совсем ослеп, как сова, что ли?

— Ерофеич, молчи, я прошу тебя. Меня же в тыл отправят немедленно…

— А какой из вас вояка теперь? — машет рукой Ерофеев.

Ирина Петровна вдруг заплакала, спрятав лицо в полотенце.

— Ну вот, реветь-то чего уж. Баба — она и есть баба. Не надо, увидит еще кто-нибудь… — Он достает из кармана сухарь и кладет на колени Ирине Петровне. — Вот, поешьте…

— Нне надо…

— Ешь, говорю!.. О себе не думаете, так о малом бы подумали! Солдат родится небось… Так должен быть крепким. Ешь!

— А ты не скажешь, а? Ерофеич?

— Ладно. Подождем. Может, сам прозреет.

— Спасибо, Ерофеич. — Ирина Петровна целует сержанта в щеку и, вздохнув, начинает грызть сухарь.

Возле отеля «Монополь» стоит несколько штабных машин. Часовой отгоняет от них бедно одетых девочек с цветами, которые они предлагают выходящим и входящим офицерам. Среди этих девочек — Ванда.

А в ресторане отеля безлюдно. Время послеобеденное. На небольшой эстраде певица репетирует какую-то немецкую песенку. Это Гелена.

В дальнем углу— несколько офицеров; они, видимо, недавно выписаны из госпиталя, кое-кто еще с палочкой, провожают на фронт товарища.

Из окна видно, как у отеля останавливается пролетка, на тротуар спрыгивает Шумский, покупает цветы у Ванды и входит в ресторан. Усевшись за столик, он раскрыл меню и тут же развернул листок, который вынул из букета. Прочел: «Из Берлина в Краков выехал инженер Кюнль. Работает у Брауна. Крупный специалист по ракетным взрывателям. 32 года. Трусоват. Номер заказан в отеле «Монополь».