Когда что-то теряет смысл, ищешь спасения в объяснениях. Могила Виктора дала ответ хотя бы на вопрос, что он делал после своего исчезновения. Светловолосый мужчина помог им связать все нити.

Да, он работал на британцев агитатором, но не в регулярной армии, а в качестве спецагента, по заданию Secret Service. Поскольку официально он не был принят на службу, то и не значился в списках коалиции, и не было записи, которая объявила бы его погибшим. Встреча в сиракузской больнице с Ури открыла ему дверь в новый мир. Там его приняли в армию, сражавшуюся за народ, который действительно был его народом. Не расколотым, как французы, и не ничейным, как итальянцы, а единым и решительным в желании выжить. Народ без государства, который Виктор даже не считал за народ, пока нацисты не принялись его искоренять. Своими для него прежде были Шарль Трене, Тино Росси и Морис Шевалье, которые пели не о расе и религии, а о любви во всех ее проявлениях.

Однако после того, как он ускользнул от смерти, прошлые привязанности поблекли, стали казаться ему до ужаса банальными. А узнав о масштабах варварства по отношению к своему народу, Виктор понял, что отец его был прав, упрекая его, что он растрачивает жизнь на пустяки.

Виктор вступил в Хагану, воевавшую вместе с британцами, но преследовавшую и свою цель: как можно больше евреев перевезти из Европы в Палестину, чтобы создать там еврейское государство. У них Виктор научился искусству менять личность, научился убивать голыми руками, выдерживать пытки. В них он обрел новую семью. В Ури. В блондине, который, лишь прощаясь, выдал свое имя и исчез так же неожиданно, как и появился.

– Он был человек, – сказал он о Викторе напоследок.

Он использовал слово на идише. Оно прозвучало для Морица как далекое эхо: Mentsch.

– Шейянуах башалом аль мишекаву, – ответил Альберт. Да смилостивится Господь к его душе.

Что ты делаешь с тем, с кем не смог проститься, потому что он уже погребен? Ты носишь его в себе. Семидневная шива, совместное сидение в доме покойного, стариковское молитвенное бормотание, свечи и занавешенные зеркала – всего этого у них не было. Говорят, ритуалы помогают душе умершего найти дорогу. Но они и оставшимся помогают – несут утешение. Без поддержки этих ритуалов Ясмина чувствовала себя потерявшейся, кораблем без компаса. Ее звезда исчезла с небосклона.

Задул горячий сирокко, и небо стало молочно-желтым от тонкой пыли, которую ветер нес из африканской пустыни.

Они нашли пансион в Лунгомаре, тихом, полумертвом, тогда как недалекий Неаполь шумел жизнью.

Когда человек за стойкой предложил им две лучшие комнаты с видом на море, Альберт отказался. И не потому что денег оставалось в обрез, а потому что он не хотел видеть это проклятое море, отнявшее у него сына.

Мориц проснулся до рассвета, в три часа. В соседней комнате плакала Жоэль. Если бы не этот плач, все бы пошло по-другому. Но она заплакала, Альберт продолжал спать, а Мориц проснулся. Он оделся, прошел по коридору до комнаты Ясмины, постучал, открыл незапертую дверь и увидел, что в постели ее нет. Ветер сотрясал ставни на окне. Мориц подхватил испуганную Жоэль и гладил по вспотевшей голове, пока она не перестала всхлипывать.