В ревире стоял пресный запах, смесь дешевой краски, соломы и пота исхудавших, обтянутых коричневой кожей тел, которые лежали в соседней палате. Возможно, это как-то было связано с климатом, но у многих здесь высыпали пятна. Спустя две недели я заметил, что пахну так же. Я будто болел гриппом, и во рту, а также, подозреваю, и в воображении поселился привкус, как будто кто-то сунул мне в рот рукав и заставил бесконечно жевать. Цинковый уголок у меня отобрали еще перед поездом, и хлебать суп приходилось из пилотки, отчего та потеряла форму и превратилась в замаранную плюху с солевыми разводами. Котелков на всех не хватало. Вновь начался понос, и опять с кровью. Наступила жара, днем солнце испепеляло. Вставать, сопротивляясь вертящимся красным кругам в глазах, оказалось труднее, чем выдрать волосы из застывшей лужи. Там, в Полоцке, люди еще держались хоть кое-как, а здесь отпускали вожжи. К тому же никуда не делись вши — их войску даже прибыло. Ночами мерещилось, что поле пленных шевелится, как безрезультатно прожаренная шинель. Вшами были мы.

Вскоре я ненавидел всех вокруг и так же, как соседи, не думал ни о чем, кроме еды и смерти. Самоубийство казалось мне желанным, но совершить его было нечем и негде, потому что в рабочие группы после визита в ревир меня больше не зачисляли. Тем временем в зеленом доме вечерами горел огонек. Едва я воображал, как направляюсь туда мимо них, вечных, никуда не пропадающих свидетелей, меня скручивало и сводило судорогой, и я ненавидел себя за это — а также за то, что тогда, в овраге, не нажал на крючок. Я жалел других, но вместе с тем жалел и себя, и поэтому не способен был ни покончить с жизнью, ни убить того молившего о смерти солдата с глазом на выскочившей мышце, ни податься в абвер.

Гораздо быстрее, чем предполагал, я обнаружил себя у дальних землянок, ищущим под ногами хоть какую-то траву, чтобы сжевать ее корневища. Был полдень, и разморенные тела лежали на сухой земле. Только один пленный, ковыляя как хромой, шел к землянке, причем он шагал так целеустремленно, что в этом чудилось странное. Он торопился. Видимо, я вперил в него свой взгляд так, что он почувствовал и обернулся. Это был Круглов. Я сталкивался с ним и раньше, он стал нелюдим, исхудал, ни с кем не разговаривал, но среди торгующих покойницким барахлом его ни разу не замечали. Не знаю, узнал ли он меня, но, кажется, мы оба следили, чтобы не приближаться друг к другу. Теперь Круглов уставился на меня, а точнее, сквозь меня. Взгляд его был одновременно остекленевшим и нетерпеливым, и я, наверное, расплывался перед его глазами подобно пятну или обстоятельству из сна. Он нырнул в землянку, и по тому, как он двигался, я понял, что он здесь живет. Отвернувшись, я сел на землю и стал высматривать травинки, выросшие вместо выдранных. Еще несколько теней прошло мимо. На вышках сменился караул. Со стороны ревира пришел и спустился в землянку второй ее обитатель, возможно, сосед комполка. Через несколько секунд я услышал его вопль — такой, что отовсюду послышались возгласы и кто-то даже, матерясь, встал.