…Что музыка? Всего лишь струны, рельсы, знак равенства меж небом и землей. И сквозь метельный пепельный бедлам несется поезд в легком струнном ритме, и на бока зеленые налипли ошметки снега с гарью пополам…

Это был кусок из маленькой поэмы, которую Никита написал в двадцать лет. Они ехали в электричке сквозь ночную метель, им захотелось встретить Новый год вдвоем. Было у них что-то вроде убежища, далеко под Москвой, за Икшей, маленький домик с печкой на окраине деревни, о котором почти никто не знал. Два часа на электричке, еще часа полтора пешком, через поле, через дубовую рощу, через тихие маленькие поселки, потом, за фермой, поворот направо, мост над болотистой речкой, и наконец, деревня Еланка. Маленький домик на самом краю принадлежал Надежде Семеновне Гущиной. Давно никто туда не ездил, кроме Никиты. Это было единственное место, где они могли остаться вдвоем в те шумные, наполненные гостями, чаепитиями, ночными посиделками, годы.

Они ехали страшно долго, остановка была конечной, и всю дорогу Ника дулась на Никиту потому, что он как будто не обращал на нее внимания, отвернулся, глядел в окно. А она думала: «Зачем я ему нужна? Ему безразлично, кто рядом. Несколько случайных строк, залетевших в его голову, важнее, чем я, живая…»

Потом они долго шли по узкой тропинке через поле, проваливались в снег. У нее заиндевели ресницы, и Никита отогревал, оттаивал их губами…

– Приготовьте билеты, пожалуйста! Девушка, проснитесь, ваш билет!

Ника с трудом открыла глаза, и в первые несколько мгновений не могла сообразить, где находится. Нащупала в кармане куртки билет, протянула не глядя, и тут же, сквозь сонный туман, привидилось ей худое, как череп, лицо, запавшие глаза. Ника вздрогнула так сильно, что сумка упала с колен, она наклонилась, чтобы поднять, а когда разогнулась, едва сдержала крик. Он сидел напротив.

– Гражданин, ваш билет?

– Я не успел, – произнес он хрипло, не отрывая глаз от Ники, – я очень спешил. Давайте, я заплачу штраф.

– Да уж, придется. И еще за билет.

Он стал быстро, бестолково шарить по карманам. Руки у него сильно дрожали. Ника заметила семь круглых шрамов.

Образ из прошлого, из юности. Старый знакомый. Высокий широкоплечий парнишка в форме. В синей летческой форме. Она наконец отчетливо вспомнила, что звали его Ваня Егоров, что он учился с Гришей в одной школе, потом приехал в Москву. Бывал у Ракитиных. Она запомнила его руки и шрамы не только потому, что об этом велся разговор. Ваня Егоров взялся починить старенькую пишущую машинку Никиты, дореволюционный «Ундервуд».

Никита давно собирался выбросить «Ундервуд», он никуда не годился, шрифт был нестандартный, и если даже привести в порядок, все равно старенькая машинка не выдержала бы больших нагрузок, огромных Никитиных текстов, восьми часов работы в день.

Он купил себе новую «Олимпию», а «Ундервуд» так и остался у летчика Вани Егорова. Вероятно, он все-таки починил старую машинку. Именно на ней были напечатаны анонимные письма.

Два молодых здоровых контролера в форме стояли рядом. И еще два милиционера шли по вагону. Тяжелый, животный страх вздулся в горле, не давал вдохнуть. Нике хотелось сказать: «Это сумасшедший, он давно преследует меня, сделайте что-нибудь, уберите его отсюда», но она молчала, словно окаменев, и не могла оторвать взгляда от запавших глаз.