Примерно тогда же я стал много тусоваться. Хотя правильнее сказать — пить. Мой отец был завязавшим алкоголиком, это я с детства знал, и меня он тоже предупреждал. Вот только он говорил, что нельзя пить от тоски, а когда пьешь от радости — об этом он не говорил. Скалолазание, роман с Моник и тусовки пагубно сказались на учебе. Сначала это заметила Моник, что и стало поводом для нашей первой ссоры. Из этой ссоры я вышел победителем, наговорил колкостей, а Моник, расплакавшись, убежала.

На следующий день я попросил у нее прощения, сославшись на то, что в Греции крепкое словцо вообще в ходу, и даже пообещал пить меньше.

Некоторое время обещание я держал. Как-то раз я даже не поехал на выходные в Скалистый край — остался дома зубрить. Такое решение далось мне непросто, но деваться было некуда, близился экзамен, и я знал, что отец ждет от меня результатов не хуже тех, что были у моего старшего брата, окончившего Йель и сейчас занимавшего руководящую должность в семейной фирме. Однако из-за этой навязанной зубрежки я почти возненавидел все, что когда-то обожал, особенно литературу. Во мне бушевала зависть к Моник и Тревору, и я почти обрадовался, когда они уже в субботу вечером вернулись домой, жалуясь, что из-за дождя не прошли ни метра трассы.

Я с головой ушел в учебу и с Моник виделся теперь так редко, что она начала жаловаться. Это доставляло мне удовольствие, но странное, и проявлялось оно тоже странно. С самого начала я чувствовал, что Моник обладает надо мной большей властью, чем я над ней. С этим я смирился: она для меня — приобретение более ценное, нежели я для нее, так я считал. А значит, я все равно в выигрыше. Удивительно, но, уделяя ей все меньше внимания, я полагал, что уравниваю наши силы. Поэтому я заперся в комнате и погрузился в книги, а в день экзамена я, просидев пять часов в аудитории, наконец сдал работу и вышел, зная, что результатами будут довольны не только преподаватель и отец, но и Моник.

Я купил бутылку дешевого шампанского и бросился к Моник, в ее комнату на втором этаже уютного общежития на территории университета. Я постучался, но за дверью гремела зеппелиновская «Whole Lotta Love», и тут уж стучи не стучи — все равно никто не услышит. Ошалев от счастья — ведь я сам подарил ей эту пластинку, и переполняла меня сейчас как раз безудержная любовь, — я выбежал во двор и, несмотря на зажатую в одной руке бутылку, с легкостью вскарабкался по дереву прямо к окну Моник. Поравнявшись с окном, я взмахнул бутылкой и уже раскрыл рот, чтобы позвать Моник, но слова застряли у меня в глотке.

Занимаясь любовью, Моник всегда упоительно кричала, а стены в общежитии были такие тонкие, что мы частенько включали музыку погромче.

Я смотрел на Моник, вот только глаза у нее были закрыты и она меня не видела.

Тревор меня тоже не заметил, потому что лежал спиной ко мне. Молочно-белой, теперь уже накачанной спиной. Бедра его ходили ходуном, в такт «Whole Lotta Love».

От оцепенения я очнулся, лишь услышав звон, — это разбилась о брусчатку бутылка шампанского. В белой пенящейся луже поблескивали осколки. Не знаю почему, но при мысли, что меня обнаружат, я пришел в ужас. С дерева скорее не слез, а соскользнул, и едва мои ноги коснулись земли, как я бросился обратно в магазин, где покупал шампанское. Выложив последние присланные мамой деньги на две бутылки «Джонни Уокер», я бегом вернулся к себе в комнату, заперся и запил.