— Чуешь, Санек, порохом ладони пахнут! Давай к столу!

Моисеев наконец отыскал ногой упрямо ускользающий шлепанец, подсел к столу, оживление Бобренкова передалось и ему:

— Ты знаешь, чего больше всего мне хочется? — неожиданно спросил он.

— Знаю. Очутиться на белом песочке у кромки голубого моря под сенью пальм.

— Ничего подобного. Поселиться где-нибудь в деревне в простой крестьянской избе и заняться огородом.

Бобренков бросил на него быстрый цепкий взгляд, Моисеев этого взгляда не заметил. Бобренков достал из изящного посудного шкафа два бокала, посмотрел их на свет и налил в оба бокала виски.

— Это твой, — поставил один бокал перед Моисеевым. — А это мой! — чокнулся своим бокалом с бокалом Моисеева.

Моисеев и на эту мелочь не обратил внимания. Поднял свой бокал, отпил половину, поморщился.

— Льда бы сюда, пить Легче было бы.

— Извини, не догадался. Льда нету. Ты пей, пей, Гена, — заторопился Бобренков, несколько раз подряд стукнул своим бокалом о бокал Моисеева, — пей! Первую рюмку всегда положено выпивать до дна, а дальше как получится.

Моисеев допил бокал до дна, поставил его перед собой, показал пальцем приятелю, чтобы тот налил еще.

— В Афганистане мы жару только и одолевали тем, что пили.

— Страшно было?

— Страшно, — признался Моисеев, подцепил сразу несколько скибок розовой вареной колбасы. — Наша «докторская» лучше.

— У нас продукт натуральный, а здесь на три четверти — картон, провернутый через мясорубку вместе с красителями, вкусовыми добавками и ароматизаторами.

— Тогда зачем покупал?

— Откуда же я знал, что колбаса такая?

Моисеев выпил еще. Бобер с интересом проследил за напарником, в лице его что-то дрогнуло, глаза потемнели, и он поспешно налил себе виски. Понюхал напиток, сделал это как-то суматошно, смято, покивал меленько, будто птица, укравшая с клубничной грядки несколько ягод, и решительно поднес бокал ко рту. Выпил до дна. Со стуком опустил бокал на стол:

— Вот так!

— И разводил бы я на своей земле всякую всячину. — Моисеев завистливо вздохнул: он завидовал самому себе, тому Моисееву, который существовал у него в мыслях. — Помидоры, синенькие, редиску, огурчики разных сортов… И вязниковские, они очень хороши для соления, и муромские, сладкие как сахар, и дубовые — твердые, долгоиграющие, месяц будет лежать огурец — не испортится, и «Чудо Америки» — здоровенные, как кавуны огурцы, и подмосковные, очень почитаемые на севере, и крохотные «ноготки» — болгарские пикули. — Моисеев увлекся, порозовел. — И постарался бы я забыть о своем прошлом…

— Афганском, что ли? — спросил Бобренков.

— Афганское прошлое — это полбеды, беда то, что мы делаем сейчас, — проговорил Моисеев с отчетливо прорезавшейся болью, махнул рукой.

Бобренков поспешно налил ему еще виски.

Моисеев оживлялся все больше, речь у него делалась громче, он стал рассказывать напарнику о том, как солят огурцы в Новгородской области — в больших кадушках, которые всю зиму держат в реке, подо льдом. Но Бобренков не слушал его, лишь поглядывал опасливо да мелкими, суетливыми движениями сгребал пальцами пищу с тарелок и отправлял себе в рот.