— V nouzi, — тихо вставил Шарлей, — poznaš prítele.

Амброж окинул его взглядом и ничего не сказал. Потом повернулся к Рейневану и голиарду.

— Всех вас, друзья, — буркнул он, — надо бы по одному отправить на муки, ибо вся афера с колектором и его деньгами, сдается мне, здорово воняет. Вы все кажетесь мне, прошу прощения, пройдохами и врунами. Да, конечно, я должен передать вас палачу. Всех троих.

Но, — жрец впился глазами в Рейневана, — но, памятуя о Петре из Белявы, я так не поступлю. Что ж делать, примирюсь с утратой епископских денег, видать, не были они мне предназначены. Прочь с глаз моих. Идите отсюда ко всем чертям.

— Почтенный брат, — откашлялся Шарлей. — Если позабыть о недоразумении… Мы рассчитывали…

— На что? — фыркнул в бороду Амброж. — На то, что я позволю вам присоединиться к нам? Приму под свое крыло? Безопасно доставлю на чешскую сторону, в Градец? Нет, пан Шарлей. Вы были под арестом у Инквизиции. Каждого, кто там сидел, они могли перетянуть на свою сторону. Короче говоря: вы можете оказаться шпионами.

— Вы нас оскорбляете.

— Уж лучше вас, чем собственный рассудок.

— Братья, — разрядил обстановку один из гуситских командиров, симпатичный толстячок с внешностью сборщика пожертвований или изготовителя ветчины. — Брат Амброж…

— В чем дело, брат Глушичка?

— Горожане принесли выкуп. Выходят, как было уговорено. Сначала бабы с детьми.

— Брат Велек Храстицкий, — поднял руку Амброж, — возьми конников и патрулируй вокруг города, чтобы никто не ускользнул. Остальные — за мной. Все. Все, сказал я. Пану из Клинштейна поручаю временно — присматривайте за нашими… гостями. Ну, вперед. Пошли!

Из ворот Радкова действительно выходила колонна людей, с опаской втягивающихся в ощетинившуюся остриями шпалеру гуситов. Амброж со штабом остановились неподалеку от колонны. Рассматривая очень внимательно, Рейневан почувствовал, как у него волосы встают дыбом. В предчувствии чего-то страшного.

— Брат Амброж, — спросил Глушичка. — Прочтете им проповедь?

— Кому? — пожал плечами жрец. — Этой немецкой голытьбе? Они по-нашему не разумеют, а мне по-ихнему говорить не хочется, потому что… Э-эй! Там! Там!

Его глаза хищно разгорелись по-орлиному, лицо вдруг застыло.

— Там, — рявкнул он, указывая пальцем. — Там. Хватай!

Он указал на закутанную в епанчу женщину, несущую ребенка. Ребенок вырывался и дико орал. Военные подскочили, растолкали толпу древками гизарм, вытащили женщину, сорвали епанчу.

— Это не баба! Это переодетый в женское платье мужик! Поп! Папист!

— Давай его сюда!

Выхваченный из толпы и брошенный на колени священник дрожал от страха и упорно опускал голову. Глядеть в лицо Амброжу его заставили силой. Но и тогда он стискивал веки, а губы шевелились в беззвучной молитве.

— Ну вот, гляньте. — Амброж уперся руками в бока. — Какие любящие прихожанки. Ради того, чтобы уберечь своего попика, не только вырядили его в бабские одежды, но еще и грудного младенца одолжили. Какая самоотверженность! Ты кто таков, поп?

Священник еще крепче зажмурился.

— Это Миколай Мегерлейн, — сказал один из сопровождавших гуситский штаб крестьян. — Плебан тутошней приходской церкви.