Стреляли. Болт из арбалета свистнул у них над головами, расщепил доску. Пригибаясь, они сбежали во двор. Рейневан споткнулся, влез по колено в грязь, смешанную с кровью. Около ворот и рядом с госпиталем валялись убитые — несколько божегробцев в рясах, несколько прислужников, несколько солдат Инквизиции, оставленных, видимо, Гжегожем Гейнче.

— Быстрей! — подгонял Тибальд Раабе. — К лошадям!

— Сюда, — осадил рядом с ним верховую лошадь чех в латах с факелом в руке, осмоленный и закопченный, как черт. — Живо, живо!

Он размахнулся, бросил факел на крышу сарая. Факел скатился по мокрой соломе, зашипел в грязи. Чех выругался.

Несло дымом и гарью, по-над крышами конюшни взмыло пламя, несколько чехов выводили оттуда храпящих коней. Снова гукнули выстрелы, поднялся крик, грохот, бой шел, как можно было догадаться, у госпитальной церкви, из прорезей колокольни и из окон хоров били арбалеты и гаковницы, целясь во все, что двигалось.

У входа в горящее здание медицинариума лежал, прислонившись к стене, божегробовец. Это был брат Транквилий. Мокрая ряса тлела на нем и испускала пар. Монах обеими руками держался за живот, между пальцев у него обильно лилась кровь. Глаза были открыты, он смотрел прямо вперед, но уже, вероятно, ничего не видел.

— Добить! — указал на него Галада.

— Нет! — Тонкий крик Рейневана удержал гуситов. — Нет! Оставьте его. Он кончается, — добавил он тише, видя грозные и яростные взгляды. — Позвольте ему умереть в мире.

— Тем более, — крикнул закопченный конник, — что время торопит, нечего тратить его на полутруп! Дальше, дальше, на лошадей!

Рейневан, все еще как в полусне, запрыгнул в седло подведенного ему коня. Едущий рядом Шарлей тронул его коленом.

Перед ним были широкие плечи Самсона, с другого бока — Урбана Горна.

— Гляди, — прошипел ему Горн, — за кого заступаешься. Это ведь Сиротки из Градца-Кралове. С ними шутки плохи…

— Это был брат Транквилий…

— Я знаю кто…

Они выскочили за ворота, прямо в дым. Горела и стреляла пламенем госпитальная мельница и сараи вокруг нее. В городе не переставая били колокола, за стенами кишмя кишели люди.

К ним присоединились новые конники, которыми командовал усач в cuir-boulli[470] и кольчужном капюшоне.

— Там, — усач указал на церковь, — двери в притвор уже почти совсем вырублены! А было бы, что взять! Брат Бразда! Еще три пачежа, и конец!

— Еще два пачежа, — названный Браздой закопченный указал на городские стены, — и они поймут наконец, сколько нас тут в действительности. Тогда выйдут, и нам конец. По коням, брат Вельк!

Они рванули галопом, разбрызгивая грязь и тающий снег. Рейневан уже пришел в себя настолько, чтобы посчитать чехов, и у него получилось, что на Франкенштейн напало два десятка. Он не знал, чему больше удивляться — их браваде и наглости или размерам наделанных такой горсткой людей разрушений: кроме построек госпициума и больничной мельницы, огонь пожирал строения красильщиков на берегах Будзувки, горели также сараи у моста и овины почти у самых Клодских ворот.

— До встречи! — Названный Вельком усач в cuir-boulli