– Зурико, я тоже здесь, – послышался слабый голос от дверей.

Княжна Мери, улыбаясь и вытирая бегущие по щекам слезы, подошла к залитой кровью койке. И, внезапно ослабев, села рядом с братом и закрыла лицо руками.

Зураб вдруг зажмурился с такой силой, что Мери поняла: он в самом деле думает, что спит, и пытается проснуться. Давя рыдания, размазывая по лицу слезы, девушка торопливо заговорила:

– Это я, Зурико, это Дина, мы правда живы, здоровы… Ты в своем уме, и это не сон! А мама умерла… И родители Дины тоже, но ты… Ты…

Голос княжны оборвался. Слезы плотной горячей пеленой застлали глаза, и лишь несколько минут спустя Мери смогла заметить, что в палате густо столпился народ: врачи, всхлипывающие сестры, сумрачные раненые из соседних палат… и цыганки с открытыми ртами, ошалело глядящие на Дину, которая взахлеб рыдала, уткнувшись в колени чужого, полураздетого, залитого кровью мужчины.

– Диночка… – шепотом позвала она, трогая подругу за руку.

Та, всхлипывая, подняла голову, Увидев застывшую в дверях родню, внезапным прыжком вскочила на ноги. И громко, сбивчиво, глотая бегущие по лицу слезы, заговорила по-цыгански:

– Этот гаджо, брат Меришки, – мой муж! – Цыганки изумленно, недоверчиво загомонили, и Дина повысила голос. – Он мой муж! И другого у меня не было! Слышите – не было никогда!

Совершенно сбитые с толку таборные женщины изумленно переглянулись.

– Постой, постой, девочка, как же так? – озадаченно переспросила тетка Ульяна, теребя в пальцах бахрому вытертого платка и смотря то на бледное, решительное лицо Дины, то на напряженно вслушивающегося в непонятные для него цыганские слова Зураба. – Что ты говоришь? Этот гаджо – муж твой?.. То есть была ты с ним?

– Была, раз жена ему! – отрезала Дина.

– А как же… А Сенька-то наш что же? Он-то знает? Дэвлалэ, что на свете творится… Ромнялэ, да как же так-то?..

– Сенька?.. – На минуту Дина задумалась. А затем лихорадочно огляделась по сторонам. – Икона есть? Хоть какая-нибудь? Дайте мне, ради бога, икону!

Рыжий Гулько бережно снял висящую в углу палатную иконку Спаса. Дина благодарно улыбнулась казаку дрожащими губами, осторожно взяла икону, рукавом смахнула с нее пыль и паутину и повернулась к цыганкам. Слезы градом бежали по ее лицу, но слова звучали размеренно и внятно.

– Слушайте, что скажу! Наш Сенька ко мне никогда, слышите, никогда пальцем не притронулся! Он – брат мне! И всегда только братом был! Если бы не Сенька, я уже в могиле лежала б! Самый лучший человек он на земле! И если хоть кто скажет про него худое слово – прокляну навек! – Она перевернула икону. – И пусть Бог моего отца вот так в гробу перевернет, если я хоть словом солгала! – Дина приложилась губами к теплому лику Спаса, перекрестилась, и цыганки машинально перекрестились тоже.

– Постой, пхэнори, а как же рубашка-то твоя… А как же… – начала было снова Ульяна. Но в эту минуту из коридора раздался голос врача:

– Почему митинг в палате? Что тут происходит? Где сестра Дмитриева, здесь должна быть операц… Дина! Что вы делаете?! Почему вы так зареваны, это же самое элементарное ранение! Немедленно прочь посторонние из палаты, и…