– Натурально, глупо, – в тон отозвался он. – Но я не шучу. Это ведь поможет вам, верно?

– Нет.

– Но вы же сами сказали… Репутация… цыгане…

– Я шутила. Оставим этот разговор. Позвольте мне уйти.

– Не позволю! – вдруг впервые за весь вечер повысил голос Наганов. – Дождитесь машины, и тогда я вас отпущу! И больше вы меня не увидите, даю слово! Но… – он вдруг запнулся. Медленно отошел к стене, замер у книжного шкафа, и Нина поняла, что Наганов, стоя к ней спиной, смотрит на ее отражение в высокой стеклянной дверце. – Дело в том, что я, видите ли, люблю вас… Антонина Яковлевна. Уже давно.

– Давно?.. – растерянно спросила она, тщетно пытаясь поймать взгляд Наганова в дверце шкафа. – Но как это возможно? Вы увидели меня только нынешней весной…

– Я увидел вас осенью четырнадцатого года. На Варшавском вокзале в Петрограде перед отправкой на фронт, – не оборачиваясь, ровным голосом сказал Наганов. – Вы и ваш хор выступали для солдат и офицеров. Нас отправляли в Восточную Пруссию. Я был солдатом Второго Георгиевского пехотного полка.

– И вы вот так сразу?..

– Да. – Он не повернулся. – Я помню, вас называли тогда Нина Молдаванская. Вы были замужем, у вас уже родился сын… Я этого тогда не знал. Запомнил только ваше имя. Я стоял в первой шеренге, и вы пели прямо передо мной. Мне казалось, что для меня. Я ваше лицо помню… Мне двадцать лет было, и… У меня ничего лучше во всей жизни не было.

Он умолк. Не оборачиваясь, неловко нашарил рукой папиросы и коробку спичек на краю стола. Несколько спичек одна за другой сломались в его пальцах, прежде чем Наганов сумел наконец прикурить. Ошеломленная, растерянная Нина молча ждала, скорчившись в кресле.

– После нас отправили на фронт, начались военные действия. Узнать о вас я, конечно, ничего не мог… Но у нашего капитана всегда в палатке висела открытка… с вами. Я однажды спросил его о вас, будто не знаю: что, мол, за барышня на карточке, невеста ваша? Он засмеялся – дурак ты, Караськин, это цыганка Нина Молдаванская! У капитана еще пластинка была, он заводил граммофон, слушать мне давал. Там вы две песни исполняли: «Только раз…» и «Осколки». Штабс-капитан говорил, что вы – лучшая петербургская певица.

– Лучшей была моя свекровь… – пробормотала Нина, мельком отметив про себя «Караськина» и удивившись, что ей даже не смешно.

– Свекрови вашей я не знаю, – серьезно отозвался Наганов. – Но про вас мне наш капитан много рассказывал. Он вас и вашу семью питерскую знал хорошо, в доме у вас бывал, вы, может, и помните даже: штабс-капитан Холодов.

– Да… что-то припоминаю, – соврала Нина – только для того, чтобы не молчать.

– Через полгода меня с ним в атаке под Кенигсбергом ранило. Мы прорывали линию окопов, штабс-капитану ногу пробило осколком, а я… впрочем, это неважно, но я его на себе как-то вытащил. Очнулся в госпитале, мне говорят – герой, капитана спас, сам прорвался, готовься – Георгия дадут, а я ничего и не помнил, хоть убей! Штабс-капитан наш раньше меня оправился, приходил в палату благодарить… а я уж тут подумал: другого-то случая не будет, наглости опосля не наберусь. Ну, и выпросил у него тогда открытку с вами. Он все смеялся, понять не мог, на что мне… А я не знал, как объяснить. Как есть, вроде стыдно было сказать… Красивая, говорю, цыганка, подарите, ваше благородие… Он не отказал. Да его и убили через месяц уже с генералом Самсоновым…