— Ничуть, — не согласился он. — К тому же такое соперничество при всей ожесточенности тоже странно роднит, верно?

— Не думаю, — ответил я с неудовольствием. — Граф, а вдруг это не соревнование в благородстве, хотя мы оба предпочтем так говорить и даже думать, а желание избавиться от слишком самостоятельной и уверенной в себе женщины?

— Она принцесса, — напомнил он. — Единственная дочь императора Вильгельма.

— А точно единственная? — спросил я. — Хотя мне все равно. Конечно, Аскланделла не одна такая в мире, но Господь доминантом назначил мужчину, а мужчины не только смиряют коней ретивых и ломают им крестцы, знать бы еще что это, хотя на фига мне такое знать? Правда, мы хорошо знаем и помним всякую хрень вроде того, что у улитки семнадцать тысяч семьсот зубов, но не помним, куда положили ключи.

Он смотрел с некоторым удивлением, стараясь не выявлять его слишком сильно, пробормотал в замешательстве:

— Что у вас за улитки такие…

— Однако Аскланделлу не смирить, — продолжал я, — а попытаться нажать сильнее — опасно, за ее спиной император со всей его мощью. Любит свою дочь или нет, но вступиться обязан, дабы не потерять лицо перед глазами других государей. Те только и смотрят в ожидании его слабости хоть в чем-то, тут же набросятся, и если и не разорвут в клочья, то хотя бы потребуют себе долю побольше, побольше…

Альбрехт проговорил медленно:

— Возможно и другое…

— Ну-ну?

— Мунтвиг попросил у Вильгельма руки его дочери, когда еще не чувствовал своей мощи во всей красе, так сказать.

Я пробормотал:

— Вообще-то он был воинственным королем… и умелым полководцем.

— Ваше высочество, — возразил он подчеркнуто почтительно, — он всегда оставался в тени великого и несравненного Карла.

— Потому и попросил руки Аскланделлы? Дабы укрепить позиции с помощью династического брака с императором?

Он ответил медленно:

— С его стороны это понятный шаг. Но император… похоже, считает Мунтвига восходящей звездой?

— Или у самого, — сказал я сварливо, — трон шатается. Ладно, император нам неважен, а вот Мунтвиг… когда Карл внезапно сошел с дистанции, Мунтвиг понял, что теперь никто не заслоняет дорогу к власти и славе?

— И к императорской короне, — добавил он. — И в этом случае родство с императором Вильгельмом начало казаться не столь важным. Тем более, как вы мудро заметили, ваше высочество… видите, как я умело подлизываюсь, у Вильгельма могли быть свои трудности, нам неведомые, но известные Мунтвигу, как его соседу.

Я буркнул:

— Он все равно желал этого брака, это же династически важно.

— Насколько важно? — спросил он подчеркнуто нейтрально.

Я сказал с неудовольствием:

— Ну, понятно же!

— А мне кажется, — проговорил он медленно, — для него не настолько, чтобы цепляться любой ценой, роняя достоинство.

— Думаете?

Он поморщился:

— Не преуменьшайте достоинств противника, это не только нехорошо, но и опасно, что, конечно, важнее. Мунтвиг — король-рыцарь! Где-то подл и двуличен, он же политик, без этого нельзя, но где-то и блюдет себя, чтобы не уронить честь ни в чужих глазах, ни даже в своих.

— Честь для успешного политика, — заметил я, — может быть обузой.