Тяжело вздохнув, Калерия Ивановна умолкала. Не могла же она признаться, что хочется ей прочной, уютной и приятной жизни, почтения и пусть бы не большого, но постоянного общества близких друзей. Чтобы пришли к ней, посидели бы, чаю попили, а она была бы в центре внимания, распоряжалась бы и давала дельные советы. Поэтому и придумала устраивать чаи.

— Придет племянница Анна с мужем, Аврора Алексеевна, ты, я, вот и компания. Перекинемся в дурачка, посудачим — и вечер приятно провели, — сказала она о своей затее сыну, и будто спрыснули ее живой водой, захлопотала, засуетилась, зеленое платье выходное вытащила на свет божий, проветрила от нафталина, отгладила, пришила кружевной воротничок, любовалась нарядом — не продала, сберегла! Сидела в нем за столом довольная, как подобает хозяйке солидного дома. Слыхала еще в молодости, что у графинь да княгинь бывали четверги.

Но все расклеилось с первого разу. Аврора Алексеевна, ехидно посмеиваясь, докладывала на кухне, чем кончилось:

— Бутылку кагора для приличия принесли Анна с мужем. Он сам не пьет. Так Витька дорвался, один все высосал, начал выкобениваться, приставать к гостям. Они поднялись и ушли.

Калерия Ивановна, горько всхлипывая, ополаскивала чашки под краном. Никитична в недоумении смотрела на нее.

— Чего же реветь? Им же завтра на работу, вставать рано. Кто это гоняет в карты серед недели? Сама виновата, звала бы в выходной. Помнишь ведь, какой раньше был порядок? Все шло чередом. С утра в воскресенье — новое платье, новые калоши — и к обедне, а под вечер — по гостям.

— Ничего вы не понимаете, Никитична! Решительным образом ничего! — отвергла Калерия Ивановна бабкины сочувствия.

— Где уж нам!

Понять было некому, как разрывалась душа Калерии Ивановны от лютой досады. Она же Курносова, вдова Николая Курносова, артиста, а ее сестра замужем за генералом Травкиным, а Виктор у него адъютантом служил. Почему же она, мать, не может теперь гордиться единственным сыном? Кричи не кричи, какой он незаменимый, а каждый, кто знает его, тот скажет, что Виктор пьяница, — и весь разговор. Мало дней она проводит в тревоге и страхе, ожидая, когда заявится сынок? Приплетется пьяный по стеночке, станет орать и обзывать по-всячески ее, родную свою мать…

— Будь ты проклята, зараза! Открой, ведьма, слышишь? Выпусти меня из ящика! Ты живого заколотила меня в гроб! — кричал Виктор и бил кулаками в запертую дверь.

Запирала Калерия Ивановна сына на ключ, чтобы не метался по квартире на потеху соседям, не срамился бы, не срамил бы ее. А сама, пряча страдальческий взгляд, шла посидеть к Авроре Алексеевне или на кухню. Улыбалась беспечно:

— На копейку выпьет мой дурачок, а расшумится на рубль. — И знала: лишь отойдет, займутся соседки за ее спиной подсчетом.

— Пока он снова не устроится, вдвоем на ее пенсию живут, — пробубнит Митрохина.

— Маловато на двоих, — посочувствует Никитична. — Вещи она сдает в комиссионный. Все уже, наверное, что было хорошего, продала. Вот настала у нее жисть! Не позавидуешь.

— Да-а-а… Жалко ее…

И ловила себя Калерия Ивановна на мысли, что вот Митрохиным не приходится роптать на судьбу. Сам старик пенсию получает, и Марье за сына, за погибшего Андрея, дают. «Если бы Виктор с войны не вернулся, я получала бы за него больше, чем теперь за мужа. Жила бы поживала припеваючи без стыда и страха. Ездила бы на лето к сестре Степаниде в деревню, а то уж сколько лет не была. Сейчас как уедешь? Его же одного нельзя оставить…»