— Нет, я сама ушла, — ответила Нина хрипловато, заспанно, потирая ладонью розовую, намятую щеку. — Сколько же времени?

— Не поглядела я… Чего же к своей родной мамке не побежала? Да и то верно, нечего ее ночью колготить. Погоди, я тебе сейчас платок принесу. Срамотища! Девку выгнали, и хоть бы что!

Никитична быстренько зашаркала к себе, бормоча и вздыхая, принесла пуховой полушалок, а заодно и подушку. Нашла что и на сундуке в прихожей помягче подмостить.

— Надо же тебе, девка, как-то доспать. Утром ведь на работу. Взяла бы я тебя в свою комнату, в свою кровать положила бы, так Курносиха, боюсь, загрызет. Скажет, встревают Воробьевы в чужие семейные дела. Опять скандал. А сундук ваш же, курносовский, и ты сноха курносовская, а прихожая общая. Вот никто и не виноват.

Нина, не переставая улыбаться, смежила веки, спеша досмотреть сладкий сон, и будто бы в уже начавшемся сне до нее доносилась бабкина ласковая воркотня:

— Упреждала я тебя, девка, говорила тебе, гусь свинье не товарищ, — нашептывала Никитична, укрывая Нину.

Ничего подобного Нина никогда от нее не слыхала и, улыбаясь, спросила:

— А кто же свинья, а кто гусь?

— Известно кто, — сказала бабка. — Сама не маленькая, соображай да понимай. Видать, сильно ты свекрухе не угодила, звать тебя не идет и не боится, что соседи осудят. Ну, ночуй уж тут до утра. Бог с тобой!

Утром Калерия Ивановна злым шепотом жаловалась мужу:

— Во всем виновата Нинка. Это она, гулена, потащила Виктора вчера на бульвар. Сидели бы дома, не встретили бы Лагина и жили бы все спокойно, как поживали до сих пор. А теперь все пойдет кувырком, каждый день надо бояться, что Витька придет пьяным. Да и как ему не запить, когда нет у него друга сердечного, тайну свою горькую он должен скрывать от жены? Она не поймет его, не поддержит, а еще и осудит, потому что не любит Витю, даже из жалости ласкового словечка никогда не скажет, Витенькой никогда не назовет. Посторонний она ему человек, а не жена!

Не смея высказать всего этого невестке и не умея преодолеть злобу, бушующую в груди, Калерия Ивановна поругалась на кухне с Авророй Алексеевной, потом с Никитичной и распаленная влетела в комнату.

— Опозорить нас решила? — закричала она на Нину, не прикрывая дверь в коридор. — Что это за новые фокусы — ночевать в прихожей соседям на смех?

Николай Демьянович бросил бриться, затворил двери и в коридор и в спальню и тогда только свирепым шепотом сказал:

— Ты, наседочка, как была смолоду умом не богата, так и к старости не помудрела. Нашла из-за чего на Нину орать! Подумаешь, почестей не оказала она нашему заблеванному сыночку. Экое сокровище досталось ей в мужья. А ты не догадываешься, с чего это Витька вчера надрался? То-то и оно. И не вали, курица безмозглая, с больной головы на здоровую. Винить некого, кроме себя самой. Ну, уйдет Нина совсем, Витьке будет лучше? Он же любит ее без памяти, вот ты, мать, к ней подлаживайся: мила не мила — люби.

Вразумления Николая Демьяновича подействовали. Мгновенно перестроившись, Калерия Ивановна принесла из кухни кофейник, постучала ноготком в дверь спальни и как ни в чем не бывало кротко спросила: