— Курица ты надутая, — ответила ей бабка негромко и не сразу, взглянула с усмешкой, покачала головой, вышла из-за скамейки, высунулась в дверь, пояснила тихонечко: — Гляжу, не идет ли кто в уборную, а то услышат. — Поманила чистой-пречистой отстиранной ладошкой в глубь кухни и оглоушила: — Передо мной-то не выкобенивайся. Мне-то не в диковинку твои спектакли. Ну, укажи я давеча тем военным на твоего Витьку, подыму я зятя? Нет, не подымешь и не воскресишь, а только бога разгневаешь. Все под ним ходим. А по всему свету сейчас и без Витькиного сраму полно горя и смертей, и никто не знает, где кому оступиться, где прославиться. А возле хорошего человека, возле Константина Константиновича, может, что путное получится и из твоего Витьки. Он же не своим умом. Ну об этом что толковать-то? Не такая уж я слепая и глухая. Считай, что быльем поросло. Было — и нету.
Зашелся дух у Калерии Ивановны. Холодный сквозняк протянул по щекам. Рот раскрылся и закрылся. Растерялась. Знала, что бабку криком и угрозами не возьмешь, а выходить из положения надо. Заплакать? Упасть на колени, как перед Митрохиным? Но чего ради теперь, когда все страшное миновало? Все прошло! Закричать, накинуться: «Ах ты, старая бреховка! А ты видела? Докажи!» Не крикнула. Побоялась. Проговорила удивленно, будто так удивлена, что и язык не ворочается:
— Нннне понимаю… О чччем вы? — и легкой травиночкой, тише воды, выскользнула из кухни.
Генерал Травкин на следующий день отбывал из Москвы в сопровождении адъютанта — младшего лейтенанта Курносова. Калерия Ивановна беззвучно плакала, собирая в новенький чемоданчик вещи сына. Счастливые слезы вымывали из души последние пылинки страха, и облегченная душа ликовала, ширилась, поднималась. Так бы вот, кажется, и полетела бы Калерия Ивановна и всем знакомым и незнакомым рассказала о своей радости. Сын — адъютант! Название-то какое благородное. Адъ-ю-тант! Кто же не позавидует? Начищенный-наблищенный Витя, весь с иголочки с головы до ног, будет красоваться возле строгого и всесильного генерала Травкина, будет вытягиваться и щелкать каблуками. Витя уже и сейчас щелкает и красиво отдает честь, так что просто залюбуешься.
Любовалась им и Аврора Алексеевна. Она все те предыдущие ужасные трое суток звонила по несколько раз на день, спрашивала испуганным и раздраженным голосом, есть ли новости. Вот и сегодня утром позвонила и, услыхав, что Витя объявился, прибыл вчера ночью с генералом Травкиным, примчалась домой и, захлебываясь, сбивчивым шепотом рассказала, как все эти три ночи сама не спала и дочери с ребенком не давала. Вставала ежечасно, припадала ухом к двери, ждала, что явятся за гражданкой Греховой и арестуют ее за укрывательство дезертира.
Постыдное признание подруги кровно обидело Калерию Ивановну. Неужели бы она, мать офицера (как в старину!), позволила бы себе заплатить черной неблагодарностью за любезность? Она сказала бы, если бы не дай бог Витю обнаружили, что самовольно воспользовалась доверием соседки, оставившей ключ, чтобы поливать цветы. Но зачем теперь весь этот страх вспоминать? Обошлось — и слава богу!