Объясняя бабке, как все получилось, Калерия Ивановна краснела и заикалась и не отводила глаз от Травкина, а он был не на шутку рассержен и смущен. Ей подумалось, что он окончательно сейчас рассердится, хлопнет дверью и уйдет, бросив ее и Виктора на произвол судьбы. И никто им больше во всем свете не поможет, и никто их больше не спасет.

— Страху-то было много, — подтвердила бабка. — Приходили двое военных три раза, допытывались у соседей, не прибегал ли к матери тайком. И я за Витьку вся испереживалась. Жалко же, соседское дите, а его обзывают: дизентир да дизентир. Брехня, думаю, глупый он, молодой, дурной, вот и вся его беда, что своего ума еще нет. А без разума, сами понимаете, неизвестно куда парня занесет. Дай, думаю, схожу помолюсь к Пимену в Косой переулок на Краснопролетарскую. Катерину свою, она у меня младшенькая, поскребыш, я в этой церкви крестила, у Пимена, и нынче все туда хожу. Кто Новодевичий хвалит, кто Нечаянные радости, что в Марьиной роще, — кому что. А я все хожу в Косой переулок. Венчались мы с моим покойным Фаддеичем там.

— Как же вы молились о Викторе? — спросил со строгим интересом Травкин.

— А просто. Царица, говорю, небесная, раба твоего позорного, Витьку Курносова, наставь на ум.

— О своих собственных детях молитесь! Их наставляйте на ум. Не ваша печаль чужих качать! — взъярилась Калерия Ивановна, кипело у ней на сердце, сдержаться она не смогла. Вцепилась бы в худую бабкину глотку, стукнула бы головой о стенку старую каргу! Но не ругаться же на кухне при постороннем значительном человеке, да еще во втором часу ночи. И выложила ядовито, с расстановкой: — Вдова молодая ваша вчера ночью, когда вернулась из кино со своим капитаном, дверь на крюк не заложила. Передайте ей, чтобы запирала. А то всю квартиру жулики обворуют, а я на кухне на веревках оставляю белье. Мои простыни все новые. И еще неизвестно, кто он есть, ее капитан!

— Дура ты, дура, — произнесла с сожалением бабка.

А за генералом уж захлопнулась дверь… Ах, чертова ведьма, из-за нее человека проводить не успела. Выскочила Калерия Ивановна на лестницу, да в пустой уже след. Привалясь грудью на обжигающие холодные перила, закричала вниз:

— Константин Константинович, мы ведь с вами еще о Варе не поговорили! Я получила от нее большое письмо, четыре листа! Варя пишет, что встретила случайно в Челябинске свою старую подругу, жену вашего хорошего товарища. Ах, забыла фамилию его. Вы служили с ним вместе на Дальнем Востоке!

— Василия? Семидедова? — взволнованно отозвалось снизу. — Я завтра к вам приду. Покойной ночи.

— Слава богу… Придет! — прошептала Калерия Ивановна, отваливаясь от перил и запахивая зябко халат.

Она медленно и важно вошла в распахнутые двери, изливающие на лестницу квартирное тепло. Ну, сейчас она бабке покажет. Она ей даст! Курносовы не кто-нибудь, чтобы о них всякая нищая шваль языком трепала. У Курносовых родная сестра генеральша.

— Варя теперь генеральша! — выговорила внятно Калерия Ивановна, приостановившись в прихожей, и, лишь услыхав явственно собственный голос, осознала всю полноту свершившегося счастья. Она сама — свояченица генерала. Вот кто она теперь! — Что это вы за глупости здесь плели про моего Виктора? — допросила она бабку, наступая на нее, задрав подбородок, сложив руки на груди, высокомерно ворочая шеей, еле разжимая губы от пренебрежения. Было бы на кухне зеркало — полюбовалась бы собой, потому что очень сама себе в этот момент нравилась — такой величественной и могущественной видела себя.