— Дезертира.

Позорное слово, проколов Калерию Ивановну, пригвоздило ее к стене, и она заелозила лопатками, освобождаясь от боли, зарыдала горше и глядела сквозь слезы на соседа, моля у него пощады. У ней было такое предчувствие, что Сергей Саввич повернется сейчас к ней и скажет что-то ужасное, что сразу же разобьет все ее надежды.

— Эна, нашли где ловить — в Москве, почитай в самом центре, — не одобрил Митрохин. — Дезертиры прячутся в диких безлюдных местах, в лесах, в оврагах. Помню, в ту мировую войну, как стояли мы в Галиции, был у нас в роте случай…

— Дезертиры, отец, бегают и в эту войну. И не в Галиции, — сказал майор, глянул на ненавистный замок и пошагал к выходу.

Погодя, когда уже совсем смерклось, Калерия Ивановна, измученная еще одним ужасным днем, сидела обессилев в кресле, прислушиваясь к сумеречной тишине и ждала неотвратимой беды — шагов Митрохина. Не вынесла ожидания, вышла сама в коридор, надеясь, что, может быть, Митрохин уже уехал. Но митрохинскую дверь в кромешной тьме намечала слабенькая полоска света.

Падают тревожно, обрываются одинокими слезами капли из крана на кухне…

Вернулась. Включила свет. Села. Стукнули в дверь. Подождали. Стукнули снова. Вошел Митрохин и спросил:

— Витьку где скрываешь, соседка? У подружки? Знаю, есть у ней подходящий уголок. Кое-какой галантерейный товарец она там прятала от обысков, как я понимаю. Иначе давно попалась бы.

— Что ты выдумываешь! — громко возмутилась Калерия Ивановна, поняв, что Митрохин слезам не поверит.

— Дай ключ, — потребовал он, шагнув ближе, и раскрыл ладонь. — Пойду сам гляну, жив ли твой оболтус. Небось наклал полные штаны со страху. И уж, прости, набью ему морду. Ох и набью!

— Нет у меня ключа! Не знаю я, где Виктор! Был с товарищем и ушел. Еще четыре дня назад ушел! Не знаю я, где он сейчас, куда делся! — колко сыпала слова Калерия Ивановна, будто отбивалась, и на всякий случай заголосила жалобно: — Право же, не знаю…

— Врешь, знаешь. Так нету ключа? Делать нечего, сломаю замок. Милиции я не боюсь, сам рядовой, — спокойно сказал Митрохин и двинулся к двери.

Калерия Ивановна вскочила, взметнулась, чтобы задержать, преградить путь, и не хватило сил, упала, бухнулась ему в ноги, обнимала обмотки:

— Саввич, помилуй! Пощади, Христа ради…

— О чтоб тебя! — отпрянул он. — Значит, верно? Так и есть? А я ведь только припугнуть тебя хотел. Ну и сволочи вы, Курносовы, какие же вы сволочи!

— Не погуби… Не погуби! Мы же соседи! — лепетала она и будто искала что-то у митрохинских ног, что-то маленькое, но очень важное, то, чем сумеет заставить Митрохина пощадить, пожалеть ее, и не находила.

— Подымайся и слушай, — вынес он свой приговор, видел, как тяжело ей вставать, но руки не подал. — Слушай! Я обязан сейчас же заявить. Позвоню давешнему майору, пришлет он наряд, придут и заберут твоего Витьку. Но я не хочу мараться о ваше курносовское дерьмо. Сама его выпроводи. Слышишь? Пусть идет на любой вокзал и там явится с повинной к военному коменданту. Пускай брешет, что вот сию минуту приехал в Москву и сочиняет, что хочет. Может быть, его и не расстреляют, а помилуют, пошлют в штрафной батальон на передовую. Кровью позор смоет.