А мальчик не слушал, он быстро побежал, поскакал, передразнивая воробьев. Он сегодня в первый раз после зимы был не в валенках с калошами, а в ботинках. В новеньких красненьких ботинках!

Бабушка отперла замочек, тоже покрашенный нечаянно голубой краской с одного боку, и Митя показал дедушкиной фотографии под стеклом на каменном столбике:

— А у меня новые ботинки!

Бабушка и плакала, и смеялась, и больше не сердилась на Митю. Но больше и не брала с собой в церковь, а оставляла с кем-нибудь у паперти, а то и вовсе одного, не беспокоилась. Митя слушался ее, никуда не убегал, а терпеливо по-взрослому дожидался.

И уже по опыту знал, что дома бабушка попросит его съесть тот сухой невкусный хлеб с таким странным названием, который она покупает в музее. И Митя широко, как галчонок, раскроет рот, так что поместилась бы полная ложка манной каши, и безропотно сжует за дедушку кусочек черствого «царства небесного».

Но в этом году он отказался, заявив:

— Надоело мне ваше царство небесное! — И думал, что бабушка прикрикнет на него: «А ну без капризов!»

Но бабушка от неожиданности онемела, не знала, что делать, всплеснула руками, подхватилась и побежала скорее на кухню звать маму, и обе они долго смеялись, глядя счастливыми глазами на Митю, и одна другой говорили:

— Вырос.

— Вырос!

И просили Митю повторить еще раз, как он сказал бабушке про царство небесное. Он не стал повторять, насупился, обиделся, забился в угол между тахтой и книжным шкафом, и оттуда внятно, как учила его говорить мама, выкрикнул со злостью:

— Все вы с бабушкой мне наврали!

— Ах ты негодник, да как ты выражаешься? — рассердилась бабушка.

— Митя, надо говорить об-ма-нули, — серьезно и спокойно пояснила мама.

А бабушка не могла никак успокоиться:

— Это что же я тебе наврала, а?

— Про музей! — чуть не плача, выпалил Митя. — Музей называется церковь!

Плакать ему хотелось громко и долго еще и от другой жестокой, постоянной обиды, которая жгла, рвала на части маленькое его сердечко и о которой, он уже чувствовал, нельзя говорить вслух. Он всхлипывал, задыхался, мучился от самого непонятного вопроса, не смея его задать, не умея постичь и осмыслить…

— Кто же тебя просветил? — насмешливо спросила мама.

— Мальчик, который папин… Нет, дядин который… — запутался Митя. — Они шли вместе… Вместе!

— Люди же кругом. Не в пустыне живем! Чего же удивляться? — вздохнула бабушка, села на край тахты, подперла лицо ладонью и сказала: — Да разве в этом дело? В этом ли дело?

Мама тоже села, притянула Митю к себе, обняла, прижала, ничего не объясняла, молчала просто, а по щеке у ней быстро-быстро катилась кругленькая прозрачная слезинка. Бежала-бежала и застряла на родинке, зацепилась за тонюсенький золотой волосочек и размазалась…

Митя сразу перестал обижаться и все рассказал, ничуть не обманывал…

Он стоял и ждал бабушку, а мимо шли мальчик и дядя, и они спросили его, что это он здесь делает.

— Я ожидаю бабушку, она пошла в музей, — ответил им вежливо Митя.

— Это же церковь. Наврали тебе! — захохотал мальчик, а дядя, такой хороший-хороший, так задумчиво сказал: