В заставе у Салтыка было всего-навсего три сотни пешцев, а конных детей боярских и того меньше – на десятки шел счет. Больших ордынских ратей здесь не ждали. Нешироким был сечненский брод, да и подходы к нему – хуже некуда. Правый, ордынский берег Угры высок и крут, только по оврагу и можно к реке выйти, а на нашем берегу – ельники да болота.

Но война не обошла и это Богом и людьми забытое место. Большие полки Ивана Меньшого и великокняжеского брата Андрея Меньшого в четырехдневном упорном сражении отразили Ахмата близ устья Угры, под Калугой, и тот разослал своих мурз искрадывать угорский берег в других местах, на бродах и перелазах: авось где и найдется незащищенное место! То там, то здесь выбегали к бродам летучие ордынские загоны, но везде натыкались на русские заставы…

Навсегда запомнилась Ивану Салтыку та угорская осень. И не столько шумными ратными делами, сколько тревожным ожиданием, гнетущей единоличной ответственностью. Привык Салтык, чтобы рядом всегда были начальные люди, а здесь, на заставе, один он в воеводах – и с него весь спрос. На Федьку Бреха надежды мало: что прикажешь – сделает, но чтобы самому о чем подумать, так это не по нему.

…Холодная темная река. Неторопливо плывут по воде золотые россыпи осенних листьев. Небо мутное, низкое, тучи за ельники брюхом цепляются, проливаются дождями. Октябрь – месяц-грязник, что ни колеса, ни санного полоза не любит, – отрезал заставу от больших полков, от государевых воевод, а где сам государь Иван Васильевич, вовсе неведомо. Только гонцы изредка пробираются к заставе по скользким лесным тропам, привозят Ивану Салтыку строгие наказы: «Усторожливо стоять и твердо, татар за реку не пускать!»

Может, если бы Ахматовы люди сразу к броду вышли, то не удержалась бы застава. Но татары промедлили. Видно, не знали литовские проводники про малый брод возле деревни Сечни. Успели ратники и острые колья в дно реки забить, и вал насыпать, и частокол поставить, а в частоколе, в прорубленных бойницах, – тюфяки и пищали, главная Иванова надежда. Заряжены тюфяки дробосечным железом, пушкари из московских посадских людей при них неотлучно, горящие фитили от дождя прикрыли берестой. Пешцы с копьями, с рогатинами за частоколом стоят. Конные ватаги детей боярских вверх и вниз по реке ездят, чтобы нигде ордынцы не пробрались.

Свободные от караула ратники прятались от дождя в шалашах, негромко толковали о чем-то своем, скрытом от воеводы; замолкали и испуганно вскакивали на ноги, когда Салтык заглядывал в шалаш. Кашу варили только в предвечерние, сумеречные часы, когда дыма издали не видно. По дыму над лесом ордынцам легче легкого выйти к броду, и Салтык запретил жечь костры днем.

Иван Салтык неторопливо прохаживался по заставе, смотрел строго, неприступно, больше молчал. Федор Брех, отстав на полшага, тоже молча похрустывал сапогами, вздыхал: веселый был человек Федор, словоохотливый, молчание тяготило его. А военные слуги Салтыка, кучкой следовавшие поодаль, и вздыхать боялись. Суровым казался воевода, а молчание его – многозначительным.