— Не смей ее трогать, — почти прорычал я, а Ги отскочил от меня, как черт от ладана. Другие инквизиторы посматривали в мою сторону с явной опаской. Я перевел холодный взгляд на застывшую Софу и скомандовал, почти прошипев. — Быстро в дом!

Господь всемогущий, что со мной происходит?

— Антоний! Святой! Святой Антоний! — окликнул меня Логот, а я медленно собирался с силами, понимая, что мне предстоит сделать, если Альвева не заговорит. Видит Бог, как я не хочу этого. — Святой, мы приехали. Пора.

Я перевел взгляд на уже спешившихся братьев. Они окружили трясущуюся и плачущую Альвеву, но близко никто не подходил. Это хорошо. Значит, я доступно на примере объяснил, как стоит себя вести ордену святого братства. Девушка затравленно оглядывалась, пытаясь спрятаться в собственную одежду. Я смотрел на нее со смесью жалости и решимости. Я понимал ее панику и мне становилось страшно от этих мыслей. Человек, чувствующий за собой вину, ведет себя перед судом именно так… Пусть я ошибаюсь, пожалуйста! Пусть я ошибся, и она не виновна!

Чем ближе мы подходили к церкви, тем громче стали слышны завывания Альвевы. Я поднял руку вверх, давая команду остановиться перед самыми дверями.

— Альвева, я умоляю тебя скажи что-нибудь! Что угодно! — почти взмолился я, но девушка продолжала молчать. Только поскуливания и всхлипы — это все, что она могла произнести, — Альвева, пожалуйста! Ты же знаешь, что я должен буду сделать, если ты не заговоришь!

— О, о пытках святого Антония легенды ходят! И то, что он сделал с твоим мучителем — это просто цветочки, — согласился Лагот, а Альвева никак не отреагировала на его слова, стиснув зубы. По ее щекам лились слезы, но она молчала. Бледная, растрепанная, еще недавно обретшая надежду на спасенье, воскресшая в руках Софы, чтобы снова умереть в моих.

Я еще несколько раз позвал ее, но, к сожалению, она так и не отреагировала. Видит Бог, я не хотел… Я отворил двери святого ордена и тяжелым шагом направился по коридорам. Я знал, что епископ ждет нас в молельном зале. Перед входом в святая святых я попытался еще раз заговорить с Альвевой, но она продолжала молчать, только теперь ее взгляд из затравленного превратился в волчий.

— Я никому не позволю тебя тронуть, — попытался донести я до Альвевы, как последнюю попытку воззвать к голосу разума. — Если ты не совершала этих преступлений! Скажи же мне!

Альвева молчала, а перед нами распахнулись двери, Виттор пригласил нас пройти внутрь.

— Убийца! Ведьма! Сжечь ее! За что ты??? За что ты так? Мы же хорошо относились к тебе! — наперебой верещала толпа, я поднял руку, призывая всех к тишине.

— Альвева, ты узнаешь этих людей? — вкрадчиво спросил я, тихо молясь про себя, чтобы она хоть как-то отреагировала, — Альвева, или эти люди наводят на тебя поклеп?

— Святой! Да как же так, — вышел вперед мужчина, закрывая собой плачущую жену, — У нас был один единственный ребенок! Мы и его еле вымолили у господа! А ты говоришь про поклеп? Да я ее своими руками…

— Остановись, — встал я между, кажется Осбертом и Альвевой, преграждая путь для народного суда, — Никто не смеет подходить, обвинять, рукоприкладствовать, пока я не разберусь. А когда я разберусь, Альвеву ждут два пути: свобода или костер. И не приведи Господь, кто-то из вас сделает что-то ей, если она будет отпущена на свободу.