Да, сейчас мысли его на самом деле никакой практической цели не преследовали, они просто витали, клубились в этой комнате, впитывая в себя аромат «Weil de Weil», пытаясь уловить ускользающий призрак желанного настроения.

Он медленно переводил взгляд — комната была его произведением. Он сам обставил ее, советуясь исключительно с собственными капризами. Она не предназначалась для посторонних глаз. Чужие сюда никогда не поднимались, даже если и бывали там, внизу. А свои... Свои его не осуждали.

По стенам лепились огромные белые плакаты, где крупными буквами, искусно начертанными тушью и стилизованными под китайское письмо, были выведены его собственные афоризмы. Направо висел плакат с надписью: «Семь заблуждений». Он шепотом перечислил их:

СЧИТАТЬ СЕБЯ БЕССМЕРТНЫМ

СЧИТАТЬ СВОИ КАПИТАЛОВЛОЖЕНИЯ НАДЕЖНЫМИ

ПРИНИМАТЬ ВЕЖЛИВОСТЬ ЗА ДРУЖБУ

ОЖИДАТЬ НАГРАДУ ЗА ДОБРО

ВООБРАЖАТЬ, ЧТО БОГАТЫЕ ДЕРЖАТ ТЕБЯ ЗА СВОЕГО

ПИСАТЬ СТИХИ

ПРОЩАТЬ ДОЛГ

На левой стене китайский стиль перечислял «Девять радостей»:

СМЕЯТЬСЯ, ДРАТЬСЯ, НАБИВАТЬ ЖЕЛУДОК, ХВАСТАТЬСЯ, ЗАБЫВАТЬ, ПЕТЬ, МСТИТЬ, СПОРИТЬ, ОТДЫХАТЬ

Над входной тяжелой дубовой дверью вилась легкая шелковая лента с девизом: Помните, что вы скоро умрете.

Здесь же, в уютном углу, увитом искусственным плющом и бегониями, освещенный узким напольным светильником, изображавшим вонзенный в землю рыцарский меч, висел портрет МАСТЕРА.

Он заказал портрет в Риме. Художник не подвел. Он отлично скопировал черты лица с фотографий. Итак, теперь Мастер был с ним всегда. Он жил в этой комнате вот уже два года. И она ему нравилась.

Иначе и быть не могло, ибо эта комната являлась точной копией той, что век назад располагалась в красивом старинном доме на Литл-Колледж-стрит, позади Вестминстерского аббатства в Лондоне. Там не имелось только этого портрета. Потому что человек, на нем изображенный, проводивший в той комнате многие часы своей жизни, был тогда реален, спокоен, счастлив и знаменит. Он не нуждался в портретах. Ведь с фотографий пишут обычно портреты покойников.

В комнату без стука вошла женщина. Высокая, гибкая. Прямые черные волосы рассыпались по плечам, карие глаза под всегда полуопущенными веками влажно блестели, крупный породистый рот ярко накрашен — точно кровавая рана или причудливый оранжерейный цветок.

Он любил подобные сравнения: рот — рана — орхидея... А эта женщина... Эта женщина напоминала ему хлыст и Кармен одновременно. Если б он был художником, он написал бы ее в виде гибкого безжалостного хлыста из бычьей кожи, увенчанного на рукоятке ее прекрасной головкой.

— Уже приехали, — сказала она тихо. — Новое покрытие привезли. Три рулона. Ты сам выберешь, Игорь?

Он улыбнулся, чуть помедлил.

— Сам. Потом. Ты скажи, что мы берем все три рулона. И заплати им. Заплати им, Лели.

Она плавно повернулась и пошла вон из комнаты. Ее короткое и очень простое на вид черное платье плыло в пропитанном духами воздухе.

Лели... Сценическое имя — Клелия. Она сама его себе придумала еще там, в Риме, когда пела в маленьком русском кабачке на Пьяцца дель Донго. Он увидел ее там, когда, похоронив брата, поехал в свое первое путешествие.