— Вас всех сожрут черви! — кричит Креститель из темницы.

— За что? — Ирод вздрагивает. — Я не хочу никому плохого. Я.., сейчас я хочу быть счастлив. Саломея, станцуй для меня!

Танец. Какие у них у всех лица! Господи, какие лица! ОНИ УВИДЕЛИ ВТОРУЮ САЛОМЕЮ. Теперь на сцене их две — Мещерский замер. Они угождают, как и в тот раз. Цветов вот только нет отчего-то. Одежды развеваются, падают одна за другой. Вон тот в кресле — альбинос — поймал нитку бус, подносит к губам. А на колени Кравченко упала прозрачная вуаль. Одежды спали. Они стоят на сцене, смотрят в зал. Две Саломеи: блондин и блондинка.

Требуют награду.

Ирод слезно просит Иродиаду — уговори свою дочь, но та неумолима. Палач — тот самый Данила, уже переодетый из пророка в раба-германца, отправляется за головой. Все ждут. Ирод оправдывается. Его голос дрожит. Мещерский подается вперед: вот сейчас из-за драпировок снова появятся две Саломеи, чтобы принять свой приз — отрубленную голову. И произойдет то, чего все здесь так лихорадочно ждут. Вот сейчас...

За кулисами Олли, мокрый, обнаженный, подошел к статистке, взял ее за скользкое плечо, развернул к себе.

— ТЕПЕРЬ ТЫ УХОДИ.

— Ты чего? — Она смотрела на него, тяжело дыша: танцы сбивали ей все дыхание.

— УХОДИ. Я ПОЙДУ ОДИН.

— Ты с ума сошел, что ли?

— Посмотри на них. — Он отвел драпировку. — Взгляни на их лица. Знаешь, чего они ждут? Когда тебя пробьет копье. Поняла? Они ждали этого и в первый раз, они...

— Ты... — Аня побледнела. — Ты чего это, а?

— Они пришли смотреть, как тебя убьют, дура! — Он стиснул зубы. — Иди отсюда, времени нет! Он сейчас заглохнет, мой выход будет. Иди, забирай вещи и мотай отсюда!

— А деньги?

— Ты что, дура совсем?! — Он бешено тряс ее. — Посмотри на них, ты что, слепая? Слепая, да?!

Она посмотрела. Потом посмотрела на Олли. Он внезапно притянул ее к себе, ткнулся губами в ее губы. Она почувствовала, что он весь дрожит.

— Уходи. Завтра... Завтра жди меня на Павелецком у той тумбы на площади. Я приду. Ну, иди же.

Она попятилась. Не верила. Верила. Снова не верила.

— Убирайся! — заорал Олли. — Дура, дура, дура!!!

— Во сколько ты придешь? — прошептала она.

— Как смогу. Жди. — Он с силой оттолкнул ее за кулисы.

А в полумраке сцены Данила-германец медленно поднимался по ступеням, держа голову Крестителя на серебряном блюде. Подарок для двух Саломей. Но.., но ВЫШЛА ТОЛЬКО ОДНА. Вспыхнул свет. Все замерли. Ирод встал.

Саломея не стала говорить — забыла монолог, или голос подвел ее. Она танцевала. Без музыки, фонограмма включилась только в самом конце. А Саломея кружилась, прыгала, встала на руки — как героиня Флобера, прошлась вверх ногами, снова кружилась, снова прыгала. Сбила ударом босой ноги голову с блюда. Та покатилась по ступенькам. Восковая голова со стеклянными глазами.

Германец в волчьей шкуре стоял как громом пораженный. Он судорожно сжимал толстое копье со стальным наконечником. На поясе его был нож.

Кравченко сразу отметил это «новшество» — не им ли там, в подмосковном лесу, прикончили актера Лавровского? «Значит, сегодня он не надеется на удар. Хочет добить уже наверняка. Чтобы снова не разочаровать тех, кто платит за...»