Все засуетились. Ляуданцы садились на лошадей, другие бежали к возам, к бричкам, к телегам. Пешие побежали напрямик через поля и леса. Крики: «В Водокты!» — гремели по всему местечку. Дорога запестрела разноцветными группами людей.

Пан Кмициц ехал на возке вместе с Володыевским и Заглобой и поминутно обнимал то того, то другого. От волнения говорить он не мог… К тому же они мчались так, точно на Упиту напали татары. За ними мчались все брички и возы.

Они были уже далеко за городом, когда вдруг пан Володыевский наклонился к уху Кмицица.

— Ендрек, — спросил он, — не знаешь ли, где та, другая?

— В Водоктах! — ответил рыцарь.

И тогда, ветер ли шевельнул усиками Володыевского или волнение, неизвестно, — но всю дорогу они торчали вперед, как у майского жука.

Пан Заглоба от радости пел таким страшным басом, что даже лошади пугались:

Ануси в это воскресенье не было в костеле — она должна была ухаживать за больной панной Кульвец. И была так занята, что только теперь могла помолиться.

Но не успела она произнести последнего «Аминь!», как послышался стук колес у ворот, и Оленька вихрем влетела в комнату.

— Ануся! Знаешь, кто этот Бабинич?! Это пан Кмициц!

— Кто тебе сказал?

— В костеле читали королевскую грамоту… Пан Володыевский привез!

— Так пан Володыевский вернулся? — воскликнула Ануся.

И вдруг бросилась Оленьке на шею. Оленька сочла это движение нежности доказательством Анусиной любви к ней, притом она была как в лихорадке… Лицо ее пылало, а грудь высоко поднималась, точно от большой усталости.

Она стала бессвязно рассказывать все, что слышала в костеле, бегала по комнате, как безумная, и повторяла:

— Не стою я его, не стою! — упрекала себя вслух за то, что она больше всех обижала его, даже не хотела за него молиться, в то время как он проливал свою кровь за Пресвятую Деву, отчизну и короля.

Напрасно Ануся, бегая следом за ней, пыталась ее утешать. Она повторяла все одно и то же, что она его не стоит, что она не осмелится взглянуть ему в глаза. То вдруг начинала рассказывать о его подвигах, о том, как он похитил Богуслава, как тот отомстил ему, о спасении короля, о Простках, о Волмонтовичах, о Ченстохове — и опять твердила о своей вине перед ним, которую она должна замолить в монастыре.

Дальнейшие ее сетования прервал пан Томаш, который, влетев в комнату, как бомба, крикнул:

— Боже! Вся Упита валит к нам! Они уже в деревне! И Бабинич, верно, с ними!

И действительно, громкие крики вскоре возвестили о приближении гостей.

Мечник схватил Оленьку за руку и вывел ее на крыльцо, за ними выбежала и Ануся.

Толпа людей, пеших и конных, зачернела вдали — вся дорога была заполнена ими. Вот они въехали во двор. Пешие приступом брали рвы и заборы — возы стали тесниться в воротах, — и все кричали и бросали вверх шапки.

Наконец показался отряд вооруженных ляуданцев, окружавших возок, в котором сидели Кмициц, Володыевский и Заглоба. Возок остановился немного поодаль, так как к крыльцу, где толпилась масса народу, нельзя было подъехать.