Марфа сурово выпятила нижнюю губу:

– Вот и грех вам, Софья Николавна! Когда это я себе дозволяла в ваших кавалеров влюбляться? Слава богу, свое место знаем… Но – человек ведь все-таки, хоть и сволочь… Жалко.

Софья снова усмехнулась, но ничего не сказала. Медленно, держась за перила, поднялась и пошла наверх. Когда ее усталые шаги смолкли, Марфа шумно вздохнула, перекрестилась и уселась на лестнице. Лунный лучик проворно взбежал по ее юбке и устроился на коленях.

– Да пошел ты, шалопутный… – сиплым басом сказала ему Марфа. Лучик не послушался, и она осторожно накрыла его ладонью. Пробормотала: – Сволочи вы все, ох сволочи, да где ж других-то взять?..

В комнате было темно, но в открытое окно светила луна, и пол казался затянутым серебристым газом, в котором чернели так и не поднятые никем листки бумаги. Софья вошла, остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что в комнате никого нет.

– Федор Пантелеевич… – вполголоса позвала она.

– Да, Соня, – спокойно ответил он.

Мохнатая тень шевельнулась в углу, и Софья увидела Мартемьянова, сидящего в кресле. Он не поднялся ей навстречу, и Софья, ступая то по лунным пятнам, то по шуршащей бумаге, подошла к столу и села напротив.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Софья не знала, что ей говорить, от усталости и навалившегося безразличия ко всему хотелось просто лечь на постель лицом вниз, уснуть и больше не просыпаться. Но время шло, Мартемьянов тоже молчал, и надо было что-то делать.

– Откуда у тебя письма? – спросила она, словно со стороны слыша собственный ровный голос. – Ты их перехватывал? Еще там, в Ярославле?

– Не я, – сразу же, словно только этого вопроса он и ждал, отозвался Мартемьянов. – Актриска ваша, Марья. Фамилью уж не помню.

– Мерцалова.

– Вроде того. Она еще тогда тебя ко мне в гостиницу привела, помнишь? Она на тебя-то сильный зуб имела; видать, тоже в этого Черменского влюблена была, да без надобности ему оказалась, только что младенца ей состряпал… А жили вы с Марьей в одном доме, смежные комнатенки снимали… Она почтальона-то и ловила, пока ты свою Офелию репетировала, все пять писем прибрала, ни одно до тебя не дошло. Я ей за них тысячный билет отдал.

– Они распечатаны… Ты читал их или Марья?

– Сначала она, а потом уж и я…

Софья в упор посмотрела на Федора, но в темноте не было видно его лица, и до нее доносилось лишь тяжелое дыхание.

– Не поверишь – знать хотел… Я ведь отродясь так говорить-то не мог, как в этих письмах, не обучен был… да и не учился сроду ничему. Только в тиятре и слыхал, как господа про любовь говорят, да все смешно мне казалось. А тут он к тебе писал… Я-то думал, что, может, и сам тебе так-то скажу, а тебе понравится… Не вышло. Не лезет из меня такое, и все тут. Видать, мало прочесть, родиться еще правильно надо было. Генеральским сыном, а не атамана ватажного выблядком…

– Но… – Софья протянула руку и взяла с подоконника последнее письмо Черменского, переданное ей Марьей Мерцаловой. В темноте невозможно было читать, и Софья начала тихо говорить наизусть: «Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».