Он вспомнил ее бывшего мужа – теперь его и свояком называть не было надобности, – который сразу пришелся ему не по душе. У него было черствое лицо человека, не верящего ни в какие ценности, кроме телесных удовольствий и материальных благ, и едва представив, как его пустые губы, из которых не выходило ничего, кроме банальностей, жадно рыскают по ее телу, он почувствовал что-то похожее на стыд. Знал ли ее толстокожий муж о монгольском пятне? В своем воображении он нарисовал их вдвоем в постели, и сцену эту воспринял как оскорбление, как насилие, как нечто грязное.

Она встала, допив свой чай, и он поднялся вслед за ней. Взял протянутую кружку, поставил на стол. Поменял кассету в видеокамере, отрегулировал положение штатива.

– Ну что, продолжим?

Она кивнула и направилась к покрывалу. За это время солнечные лучи несколько утратили свою яркость, и он установил в ее ногах вольфрамовую лампу.

Она снова разделась, но на этот раз легла лицом вверх. Из-за локального освещения ее грудь оказалась в тени, однако он сощурился, словно ослепленный. До этого у нее в квартире ему уже довелось случайно увидеть ее наготу спереди, но сейчас она – и когда лежала лицом вниз тоже – вся воплощала собой такую мимолетную красоту, что от страсти у него защипало в глазах. Худые ключицы, груди, от лежачего положения ставшие плоскими, как у девочки, выступающие ребра, без всякого стыда свободно раскинутые ноги и отрешенное лицо, будто она спит с открытыми глазами. Ни одна частичка этого тела не содержала в себе ничего лишнего. Он впервые видел тело, так много говорившее само за себя.

От ключиц до грудей желтыми и белыми красками он нарисовал большой цветок. Если спину украшали ночные цветы, то грудь – яркие полуденные соцветия. Оранжевый лилейник расцвел на худом животе, большие и малые золотые лепестки беспорядочно опадали на бедра.

Ни разу – за его почти сорок лет его жизни не испытанная им прежде светлая радость, тихонько излившись просочившись из какого-то тайного закутка внутри него, собралась на кончике его кисти. Ему хотелось продлить эту радость, чтобы она не угасала как можно дольше. Свет лампы доходил только до шеи, и ее лицо казалось темным. Он думал, она заснула, но когда кисть дотронулась внутренней стороны бедра, по ее телу дрожь пробежала, ясно показывая, она не спит. В ней, принимающей все безропотно, была словно какая-то святость, и ее нельзя было назвать ни человеком, ни зверем; она казалась и растением, и животным, и даже человеком – неизвестным существом, чем-то средним между всеми этими созданиями, живущим на Земле.

Наконец он опустил кисть и стал рассматривать ее тело, распустившиеся на нем цветы, забыв о том, что надо снять все на камеру. Но солнце потихоньку клонилось к закату, и ее лицо все больше погружалось в тень, поэтому он привел в порядок свои мысли и встал.

– Попробуй лечь на бок.

Она медленно, словно двигаясь под тихую музыку, повернулась и легла, согнув руки, ноги и спину. Он запечатлел плавную линию бедер и талии, похожую на горную гряду, затем остановил движение камеры сзади на ночных цветах, а потом спереди – на дневных. В последнюю очередь снял похожее на древнюю реликвию синеватое монгольское пятно, принимающий на себя блекнущий свет. Немного поколебался, вспомнив, что обещал не снимать, но все-таки запечатлел ее лицо, обращенное к уже совсем темному окну. Едва заметно очерченные губы, тень на выступающих скулах, прямой лоб, белеющий сквозь пряди растрепанных волос. И ее абсолютно пустые глаза.