И он помогает. Ускоряется, начиная двигаться настолько сильно, что спина моя елозит по кафелю вверх и вниз, пар туманит голову, горло забивает даже не крик, а прямо таки вой. Все внутри сжимается, пульсирует бешено и ритмично.

И нет, я не кончаю.

Потому что так не кончают.

Так — улетают с этой гребанной планеты, прочь. Рассыпаются на миллионы звездных осколков.

Которые потом, конечно, можно собрать. Но вот результат не факт, что будет первоначальным.

Не может человек оставаться прежним после такого. Не может.

Сквозь грохот разлетающегося сознания слышу тихий рычащий стон, бешеные финальные рывки в меня, болезненную хватку жестких пальцев на бедрах.

И все заканчивается. Вселенная, разбившись, складывается в нужный паззл.

Остаётся только полная пара и горячей воды душевая. И мы, сплетенные телами так, что, кажется, разделиться невозможно. Нереально. Да и незачем.

— Ну что ты, Снегурка, — шепчет мне Вик, — не плачь.

Откуда он знает, что я плачу, учитывая полную пара и влаги кабинку, загадка.

Но он прав, мой подполковник.

Я и в самом деле плачу.

Удивительно, почему теперь, когда все позади?

Почему не там? В том страшном месте, откуда он меня забрал?

Но там я словно знала, что нельзя. И не тянуло даже, не пробивало на слезы.

На смех истерический — да.

На ненависть ко всему происходящему — обязательно.

На злость к подполковнику, допустившему такое — само собой.

Но вот только не на слезы.

Я интуитивно чувствовала, что нельзя быть слабой. Просто нельзя показывать никому, насколько мне страшно, насколько мне дико.

Я помнила из распоряжений генерала слова про кресло, сразу поняла, что именно он имел в виду, и невероятно испугалась. От одной только мысли, что со мной могут такое сделать, становилось физически плохо.

Но показывать это кому-то? Нет уж.

По детдомовскому опыту я знала, что слезы, сопли и «я такая маленькая, несчастная и голодная» тут не прокатят.

Казенный дом, казенные люди.

А потому держалась изо всех сил.

На удивление, обращались со мной вежливо. Никто не бил, не лапал, не досматривал больше.

Заперли в камере-одиночке и оставили в покое.

Конечно, я за этот час, что там находилась, чего только не надумала. И на стену не лезла лишь потому, что была уверена: за мной смотрят. Наблюдают. И, вполне возможно, ждут.

Не дождутся, гады!

Мыслей, за что и почему так со мной, не было.

За недолгую жизнь привыкла к тому, что ты — бесправная букашка, которую просто жерновами перемелет и все. И пикнуть не успеешь.

И то, что я, вроде как, была под защитой подполковника, настолько смешно, на самом деле…

Потому что… Ну где он, и где я? Он мне ничего не обещал, ничего не говорил.

Ну да, трахал. Иногда даже нежно.

Ну да, слова всякие приятные во время секса шептал. Я даже верила. Тоже иногда.

Ну да, помогал. Хорошо помогал, так, как никто и никогда. Ну так я же не то чтоб сильно просила! И, в конце концов, в долгу не оставалась.

И вот сейчас… Ну где ты, подполковник? Мне так нужна твоя помощь!!!

Так что, плакать я не плакала, но унывала.

Сидела на шконке, рассматривала окошко, забранное решеткой. Ежилась от холода.