Отец Кристины вернулся домой еще более худой и грязный, чем в первый раз, но невредимый. Увидев Кристину, он заплакал, размазывая по лицу копоть и пыль. Потом он медленно и осторожно, словно тело его остекленело и сделалось хрупким, опустился рядом с дочерью. Фатер держал руки Кристины в своих, и они беседовали о пережитом. В какой-то миг отец и дочь замолчали и встретились глазами. Это было понятно только им двоим: некоторые вещи столь ужасны, что о них нельзя говорить вслух, и то, что они оба видели, не оставит их до конца жизни. Затем в комнату вошла мутти и нарушила атмосферу единодушия. Фатер также принес весть о самоубийстве Гитлера в берлинском бункере и поведал о последних планах диктатора.

— Он намеревался разрушить всю страну до основания, чтобы союзникам ничего не досталось, — сказал отец. — Говорили, что по приказу фюрера бомбили концентрационные лагеря, чтобы скрыть свидетельства злодеяний. Те, кто управлял лагерями, также стали целями люфтваффе, поскольку Гитлер знал, что война проиграна.

— Накануне прихода американцев офицеры и кучка охранников бежали из Дахау, — проговорила Кристина.

Отец с отвращением покачал головой.

— И большинство из них уже слиняли за границу. Но не все. Мы видели, как эсэсовцы снимали униформу с мертвых солдат вермахта, чтобы раствориться в толпе.

Небо стало лазурным, деревья покрылись листвой, распустились нарциссы и тюльпаны. Еды все еще остро не хватало, но дети уже вернулись к своим беззаботным играм. Они называли американцев Schokoladenwerfers — шоколадомётами; когда их джипы проезжали мимо, ребятишки выскакивали на улицу, протягивали руки и криками выпрашивали конфеты и жевательные резинки. Карл и Генрих каждый день снимали с брошенных в старом школьном дворе немецких мундиров нашивки и медали и обменивали их у американцев на хлеб или странные мясные консервы в синих банках под названием «Спэм»[94].

В последние несколько дней через город проходила французская армия, направлявшаяся в оккупированную Францией зону, что вызвало всеобщую тревогу.

— Держитесь подальше от французов, — предупреждал мальчиков отец. — Вчера они ходили по погребам, где люди хранят последнее, что у них осталось. Забрали все ценное, а остальное изгадили. Забили молодых барашков фрау Клаузе. Слава богу, американцы по домам не шарят.

В первый теплый день, когда мать отпустила ее на улицу, Кристина жмурилась от яркого солнечного света и после долгого времени, проведенного в постели чувствовала в теле скованность. На каменной террасе заднего двора она потянулась вверх, разминая одеревеневшие мышцы спины. Тело ее, прежде сильное и упругое, ослабело и потеряло гибкость. Одежда висела на ней, и поскольку ее собственные ботинки затерялись в чудовищных кучах Дахау, Кристине пришлось надеть изношенные башмаки, которые она еще до войны отдала Марии.

Кристина закуталась в кофту, нырнула под ветви грушевых и сливовых деревьев и направилась к забору посмотреть, дала ли ростки сливовая косточка, которую она посадила больше года назад. Девушка встала на колени возле покрытого прелой листвой углубления в земле, осторожно раздвинула пучки травы и скрученные листья. Ничего не выросло, ни намека на крошечный побег или распускающийся листик. На глаза навернулись слезы. Кристина хотела было выкопать косточку и выбросить ее, но представила, как после долгих холодных и ненастных месяцев та гниет в земле, изъеденная червями и ноздреватая. Так же как Исаак, сливовая косточка не пережила тяжелые времена. Кристина встала, сгорбившись под тяжестью горя, и побрела назад к террасе.