Я и говорю Рудольфу Инковичу:

— Нет, спасибо большое, но мне не хочется.

Кажется, все ясно сказано. Так нет же!

— Как, — говорит, — почему?

Он ужасно удивился.

— Потом ты пожалеешь об этом. Ты просто чудовищно молод. Вот и все. На месте отца и матери я бы тебя не слушал, молодой человек.

— Это все так, — говорю, — но на арфе придется мне играть, а не моим родителям.

Он никак представить не мог, что мне может не нравиться опера и его арфа, которая там стоит.

— Ишь ты, какой шустрый! — говорит. — Куда только смотрит ваша пионерская организация, совершенно не умеют со взрослыми разговаривать! — Повернулся к моим родителям и стал им объяснять: — Видите ли, какая ситуация… чтобы ввести вас в курс обстоятельств… Я в своем роде, как бы поточнее выразиться, ну, единственный экземпляр в республике…

Так его даже родители не поняли.

— Неужели ваша арфа — единственный экземпляр на всю республику? — удивились они.

Он вежливо улыбнулся, а голову склонил набок.

— Вы меня не совсем верно поняли, — сказал он, — единственный экземпляр в своем роде — это я сам, любезнейший ваш слуга… Республика нуждается настоятельно в кадрах, не следует этого забывать… И… Как вы сами, вероятно, смекнули… В случае моей, ну, смерти, что ли, просто некому сесть за этот чудесный, редкий инструмент… А у вашего сына руки… Я имею в виду пальцы… Вполне подходящие пальцы для подобного инструмента…

Рассматривая свои руки совсем с другой точки зрения, я подумал: быть бы мне чемпионом мира. Выдающимся боксером. Подойти к Рудольфу Инковичу, а значок чемпиона чтоб на груди висел. «Ну как, — скажу я, — все играете на своей арфе? Только меня не трогайте, ясно?» Он посмотрит на меня, испугается и скажет: «Что вы, что вы, молодой человек! Разве я вас трогаю? Я вас совсем не трогаю, пожалуйста, что хотите делайте…» — «Чтобы больше этого не было, — скажу я, — вам нравится — играйте себе на здоровье, а мне не нравится!» — «Ничего и не было, — скажет он, — разве что-нибудь было, Господи, безусловно каждый человек должен заниматься своим любимым делом…»

Вот так я тогда подумал, — смешно, конечно.

Я сижу за столом, а они на меня смотрят. Они смотрят на меня так, словно я сейчас встану и скажу: «Да, да, я вот сейчас поразмыслил и понял, что значит арфа, и я счастлив, что буду арфистом». Но я этого не сказал, а просто сидел и смотрел на них. Я молчал. В таких случаях я всегда молчу. Пусть что хотят себе думают.

Отец стал по столу барабанить. Сидит и пальцами по столу барабанит. Барабанил, барабанил, потом говорит:

— Ну, тут все ясно. Возьмешь пропуск в оперу, слышишь? И будешь учиться делу.

Я посмотрел на отца и говорю:

— Слышу, а как же. Чего уж тут не слышать…

Мать говорит:

— Я так рада!

А Рудольф Инкович:

— Ты еще втянешься. Будешь просить, — и стал почему-то смеяться.

Я не очень-то понял, куда я втянусь и что буду просить, мне было уже безразлично. Никуда я, конечно, не втянусь и ничего просить не буду, это уж точно.

Отец похлопал меня по плечу и Рудольф Инкович тоже похлопал.

Они начали о чем-то беседовать, а я встал из-за стола.