Он протянул мне коробочку с леденцами: «Угощайся, ты об этом не пожалеешь, а если будешь курить — пожалеешь».

Я терпеливо слушал его. Я не курю и водкой не забавляюсь, и ко мне, наверное, все это не относилось. Я не взял леденец, и он убрал свою коробочку.

— Ну что ж, продолжим. Сидеть нужно так.

Он согнал меня со стула (стул в этой комнатке был один) и сам сел на него. Он сидел ровно, а руки вытянул вперед. Он так сидел и слегка улыбался, будто был безумно доволен, что он так умеет сидеть. Потом он изящным движением тронул струны и до того широко улыбнулся, что мне даже неудобно за него стало, очень у него была довольная улыбка, будто бы он миллион выиграл или звание чемпиона мира завоевал. А если он представлял, что эти звуки на меня настолько подействуют, что я захочу арфистом стать, то он глубоко ошибался.

Всю голову забил мне с этими правилами: как сидеть, как поднимать руку, как опускать — и по спине меня хлопал, чтоб я не гнулся. Арфисты, говорит, как лебеди должны выглядеть, как самые благородные птицы на земле.

— Видал лебедей? — спрашивает.

— Ну, видел, — говорю, — кто же их не видал.

— Ну то-то!

За ухо меня потрепал:

— Когда приходить, помнишь?

Я стал вспоминать, когда мне приходить в следующий раз, а он говорит:

— Не опаздывай. — И еще раз за ухо меня дернул. Как будто я маленький.

Я попрощался с ним и пошел. Да только сразу мне не пришлось уйти. Проходить-то ведь через оркестр. А там у них репетиция продолжалась. Я стоял и ждал, когда репетиция кончится. По сцене опять всадники гарцевали, только их не видно было. Слышно, как пол трещит и стучат копыта. Крепкая, должно быть, сцена. Я боялся, как бы Рудольф Инкович снова меня за арфу не посадил, мало ли что ему в голову придет. Забыл, скажет, еще кое-что объяснить, меня прямо страх брал. Скорей бы выйти. А Рудольф Инкович уже тут как тут, рядом стоит.

— Красотища-то, — говорит, — какая, а?

— Где? — спрашиваю.

— Верди! — говорит. — Великий итальянец! — Он поднял кверху руку с указательным пальцем.

Я невольно посмотрел на потолок. Я тут же понял, что там, на потолке, нет ничего, это он так про итальянца с чувством выразился. И чего ради я на его палец смотреть стал как дурак! Мне поскорее отсюда выйти хотелось. Не интересовал меня великий итальянец. Меня другой итальянец интересовал. Как его фамилия, забыл, в каком-то журнале его видел. Ох, здоровенный он был — жуть! Одним ударом, говорят, стенку пробивал. А может, врут…

Как только кончилась репетиция, я промчался мимо оркестрантов и выбежал на улицу.

Уже на улице я вспомнил, что арфу ему обратно нужно тащить. Ничего, кто-нибудь поможет, вон их там сколько, этих музыкантов, ну ее к черту, арфу!

Опять я сижу за арфой.

Вчера я подрался. Вышел во двор, вспомнил про фильм, увидел соседа Акифа Бахтиярова и говорю ему: «Помнишь, как ты мне в зад ногой ударил, когда я был маленький?» Он на меня удивленно посмотрел и спокойно спрашивает: «Когда?» Нахально говорит, прекрасно ведь знает когда, и все только потому, что старше меня на два года. Но сейчас я не такой, какой был раньше, когда мне в зад ногой можно было давать. Я подошел к нему, размахнулся и со всей силы ударил его. Я решил, что он, как в кино, тут же свалится. А он схватился за скулу, заорал на весь двор и на меня кинулся. С трудом нас разняли. Он меня все время за лицо хватал и царапал. Противная, недостойная привычка!