Рассекреченные документы подаются в гомеопатических дозах, а ждать следующих открытых сейфов времени не осталось. Мне очень интересно, кто эти провизоры, которые высчитывают своевременность и дозировку исторической правды. Зато каждый рассекреченный документ обретает вагон обсуждений. А обсуждение сразу переходит во вранье. Когда в одной и той же газете, по-моему, один и тот же историк сегодня пишет, что Сталин и Гитлер – это синонимы, а завтра, что Сталин был эффективным менеджером, или сегодня, что Берия был советским Гиммлером, а завтра, что Берия – реформатор экономики, или сегодня, что пакт Молотова – Риббентропа – это старт Второй мировой войны, а завтра, что это неслыханная дипломатическая победа, то тогда, чтобы не сойти с ума, надо вообще не читать прессу и не смотреть ничего, кроме биатлона.

Вспоминается милый и наивный анекдот. Умная мамаша, которая решила правильно воспитывать своего пятилетнего ребенка, водит его по кладбищу и показывает ему финал жизни, читая надписи на надгробиях. После двухчасовой экскурсии ребенок выходит с кладбища и осторожно спрашивает: «Мама, а где похоронены плохие люди?» Могила – не выход по амнистии, не освобождение от подлого и бессмысленного жизненного пребывания. И вера в заблуждения гениев-диктаторов не является реабилитацией их зверств.

Когда возникает что-то неожиданно искреннее и личностное, я имею в виду у них, а не у нас – у них в смысле не у них, а в смысле у нас, но не среди нас, – то умиляешься и все прощаешь. Видя, как наш президент вдруг совершенно не актерски и недипломатично с неподдельной ненавистью обзывает посла Польши в Германии в 1934–1939 годах Юзефа Липского «сволочью и свиньей антисемитской», я начинаю подумывать, что Крым наш, и вообще за это могу простить многое, ибо за это же его не простят ни за что другие многие.

У нас все время мечтают о сильной руке. У меня мечта о сильной ноге – чтобы под жопу коленкой того, кто мечтает о сильной руке.

Римский император Диоклетиан, отказавшись от власти, уединился в своем поместье, занялся частной жизнью, и, когда его попросили вернуться к власти, он ответил что-то вроде: «Если бы вы видели, какую капусту я вырастил, то не стали бы делать мне такие предложения». У нас никого вернуться не просят, но Хрущев и Лужков прекрасно что-то выращивали.

Год от году, час от часу кардинально меняется ландшафт жизни – внутренне, внешне – и становится неузнаваемым. Вот, к примеру, Москва. Живу я в ней почти век. И каждый день оказывается, что я ее не знаю и не узнаю. В моем родном Скатертном переулке положили шестой слой плитки, потому что плитки много, а переулков осталось мало. Надо перестать насиловать дорожное покрытие.

Властный иконостас

Однажды журналисты спросили, какой у меня самый нелюбимый вопрос. Ответил, что самый нелюбимый: «Как вы относитесь к сегодняшней жизни?» Потому что я к ней уже не отношусь. Я отношусь ко вчерашней и позавчерашней жизни.

Раньше, когда мы развивались, как было? Существовало классовое общество, а интеллигенция называлась прослойкой. Это была какая-то прокладка между рабочими и крестьянами, и в этом слышалось что-то противозачаточное. Сейчас классов нет, а есть два вида – рожденные в СССР и рожденные в России. Я – рожденный в СССР, который вынужден перерождаться в России. Два раза рождаться трудно. Поэтому я – противозачаточная прослойка между рожденными в СССР и рожденными в России. С одной стороны, наше поколение пытается кокетничать с нынешним, чтобы оказаться с ним вместе. С другой стороны, мы все время брюзжим по поводу того, как хорошо было раньше.