— С напитками и ужином барин заплатит пятнадцать туманов.

— Ну, пятнадцать-то не заплатит, а вот десять туманов, пожалуй, даст. Только я у него возьму двадцать, а ты смотри, молчи.

Нахид-ханум согласилась, и, вернувшись в гостиную, Мохаммед-Таги доложил Сиавушу, что покончил дело на двадцати туманах, и то только для него Нахид уступила так дешево, а то, она, было, загнула пятьдесят.

— А ты бы ей сказал, — ответил Сиавуш, — что, мол, барин, на этих днях женится и разбогатеет. Пусть она нас пока не прижимает.

— Да уж я все ей сказал. Обрадовалась. Поэтому и скинула немножко, а то бы ни за что...

Через десять минут Эфет сидела в гостиной с Сиавушем. Принесли ужин, сырой и скверный. Но Сиавуш был так пьян, что не разобрал.

Поужинав, они ушли в ту комнату, где стояла кровать.

Что касается Мохаммед-Таги, то он, обещав Нахид-ханум еще раз привести к ней барина, уговорил ее предоставить ему на эту ночь Ахтер, которая ему нравилась.

Часы мечети Сепехсалара только что начали отсчитывать одиннадцать, как вдруг в калитку постучали.

В первый момент на стук никто не ответил. Реза заснул, а кухарке было лень вставать. И снова раздался сильный стук.

Пришлось вставать самой Нахид-ханум. И, ворча, что Реза и кухарка не идут отворять дверь и что она не знает, зачем в таком случае держать слуг и горничных, она побежала к калитке.

Она боялась пускать людей без разбора и поэтому, чуть приоткрыв ворота, спросила:

— Кто?

Снаружи ответил грубый мужской голос — слышно было, что говорящий пьян.

— Почему ворота не открываете? Что же мы, разве денег не платим? Или у нас на деньгах Омар чеканен?

Нахид-ханум ответила:

— Деньги-то все платят, но я спрашиваю, как ваше имя?

— Имя, звание, — заорал голос, — я ничего этого не понимаю. Живо отворяй дверь, вот и все. Слышишь?

И при этих словах в ворота сильно ударили ногой. Нахид-ханум выразила удивление по поводу того, как это люди позволяют себе ломиться к ней в дом и как это может происходить на большой улице, где имеются полицейские посты. Но не успела она как следует удивиться, как раздались три новых удара и голос загрохотал:

— Отворяй, а то сломаю дверь и тебя убью.

Нахид-ханум в ужасе открыла ворота и тотчас же поняла, почему постовой ажан не вступился за права ее дома. При ярком лунном свете она увидела, что перед ней стоит казак. Это был невысокий, коренастый парень, по выговору которого можно было догадаться, что он тегеранец и, должно быть, до поступления в казаки принадлежал к числу обитателей Чалэ-Мейдана. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка, которую он во время разговора подносил ко рту.

Нахид-ханум сейчас же спряталась за половиной ворот (ворота отворялись во двор), а казак, войдя во двор, закричал:

— Это кто здесь мне ворота не отворял? А? Кто мое имя спрашивал? Ну? Имя мое — Хасан-Ризэ.

Нахид-ханум, все еще дрожа от страха, пряталась за дверью. Но тут она, набравшись храбрости, выскользнула и, крадучись сзади казака, пробралась к крыльцу дома и, как будто только что вышла из комнаты, заговорила:

— Эй, Реза! Ты что это, негодный, так долго ворот не отворял? Ты что же, паршивец, не знаешь, что ли, что наиб Хасан-хан, когда ему только угодно, может к нам прийти и что наш дом — его дом, а мы здесь только сторожа и слуги...