Кольча-младший согласно слушает её, однако ж и он, и бабушка доподлинно знают, что слова эти напрасны. Кольча-младший уходит из избы, ещё на крыльце запевает что-то.

– Эй, Мишка! Ты скоро там? – кричит он за воротами.

Безродный Мишка Коршуков, призретый тёткой Авдотьей и определившийся на временное жительство в её доме, коротко бросает:

– Чичас! Году не пройдёт, и я на воле!

Скоро на улице начинает квакать Мишкина гармошка, и Мишка с Кольчей-младшим дерзко кричат под деревенскими окнами частушку. А вслед парням в украдкой раздвинутые занавески смотрят тётки Авдотьины девки, которых тётка Авдотья строго держит, но часто удержать не может.

Бабушка хукает в стекло лампы и в темноте шепчет, слушая удаляющиеся голоса парней:

– Драться опять станут! Господи, оборони!

Она неспокойно ворочается, вздыхает, бормочет, молится, и мне первый раз в голову приходит, что не об одном Кольче-младшем она вот так беспокоилась. Те дядья мои и тётки, которые определились и живут самостоятельно, так же гуляли когда-то ночами, и так же вот ворочалась, думала о них бабушка. И какое же должно быть здоровье, какое большое сердце бабушкино, коли обо всех, и обо мне тоже, болело и болит оно!

– Ах рученьки мои, рученьки! – тихонько причитает бабушка. – И куда же мне вас положить? И чем же мне вас натереть?…

– Баб, а баб! Давай нашатырным спиртом? – Я не люблю нашатырный спирт – от него щиплет глаза, дерёт в носу, но ради бабушки готов стерпеть всё.

– Ты ещё не угомонился? – откликается бабушка. – Спи давай. Без соплей мокро! Фершал нашёлся!..

Ставни сделали избу глухой, отгородили её от мира и света. Из кутьи тянет закисающей капустой, и слышно, как она пузыриться там начинает, с кряхтеньем оседать под кружкáми, придавленными гнётом.

Тикают ходики. Бабушка умолкает, перестаёт метаться по кровати – видно, нашла место ноющим рукам, уложила их хорошо.

С первым утренним проблеском в щелях ставней она уже снова на ногах, управляется по дому, затем спешит на помочь, и теперь уже в другой избе разгорается сыр-бор, стучат сечки, взвиваются песни, и за другие сараи бегают ребятишки, объевшиеся капусты и кочерыжек.

Целую неделю, а иногда и две по всей деревне нашей стукоток рассыпался, а мужики, вытесненные из изб, толклись у гумна или подле завозни, курили табак, зачерпнув щепотку друг у дружки из кисетов, солидно толковали о молотьбе, о промысле белки, о санной дороге, что вот-вот наступить должна.

Зима и в самом деле совсем незаметно приходила в село под стук сечек, под дружные и протяжные женские песни.

Пока женщины и ребятишки переходили из избы в избу, пока рубили капусту, забереги на Енисее намерзали, в борозды огородные снежку и крупы откуда-то насыпало, по реке шугу тащило, у Караульного быка – белый подбой, а ниже темнела полынья. Даже запоздалые косяки гусей к этой поре пролетали наши скалистые, непригодные для гнездовий и отсидок места.

И однажды ночью выпадал снег, первый раз давали корове навильник пахучего сена, и она припадала к нему, зарывалась до рогов в шуршащую охапку.

Шарик по снегу катался, прыгал, гавкал, будто рехнулся.