В конюшне раздаётся визг, стук – это Лысуха устраивается, лягает нашего смирного коня с грозным именем Ястреб.

Кольча-младший кричит:

– Я те, волчица ободранная!

И Лысуха усмиряется.

Дед ещё раз обходит сани, у которых связанные перетягой оглобли целятся в небо, пинает по завёрткам, бросает в одни сани вилы деревянные и железные, грабли, привязывает бастриги и в передок других саней вставляет звонкий топор, который я недавно лизнул и оставил на нем лафтак языка. Теперь уж лизать не буду.

Всё. Надо идти в избу. Кольча-младший обметает голиком катанки, ещё раз сморкается на сторону, и дед делает то же, а мы уже следом всё повторяем.

Ужинают сегодня рано и спать ложатся тоже рано. Нам спать ещё не хочется, но мы послушно лезем на печь. Я в который раз напоминаю:

– Не забудешь, дедушка?

– Не-е, – гудит он снизу.

Дед самый надёжный человек в этом доме. Он-то уж не обманет. Раз обещал взять по сено, значит, возьмёт.

Тихо в доме, только слышно, как ворочается на скрипучей деревянной кровати бабушка, которую донимают болезни. В горнице покуривает да покашливает Кольча-младший, не привыкший так рано ложиться, потому что по вечёркам бегает и домой приходит с петухами.

– Баб! – зову я.

Бабушка не откликается, но я-то слышу, что она не спит.

– Баб!

– Ну какого тебе дьявола?

– Ты катанки сушить положила в печку?

– Положила, положила, спи!

– И Алёшкины тоже?

– И Алёшкины. Спи!

Опять тишина. Окна закрыты ставнями, темнота в избе, как в подполье. Шуршат тараканы на печи, щекочут ноги.

– Баб!

Никакого ответа.

– Ба-аб!

– Я вот встану, я вот подымуся!..

– А ты варежки-то зашила?

– Утресь зашью, спите!

Алёшка не дышит, вникает в разговор и, хоть ничего услышать не может, всё же понимает, что я беспокоюсь о завтрашней поездке по сено. Он обнимает меня и давит мою шею крепко-крепко. Это он благодарит меня за все тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал бы, а так – обнимает, жмёт, и всё тоже понятно. Но вот Алёшка глубоко вздохнул, и руки его разнялись, ослабели. Уснул Алёшка. Намаялся, набегался и уснул. А я ещё ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы катанки, чтобы выше было, удобнее, и бабушка снова приглушённым шёпотом грозится:

– Ты будешь спать, окаянный!

Я затихаю. Думаю о Лысухе, о тёмной проруби. В глазах начинают мелькать ёлки, пихты – это дорога меж торосов по Енисею, это мы уже едем по сено, и кони трусят, пофыркивают, и сани скрипят мёрзлыми завёртками, и полозья повизгивают, и напевает что-то Кольча-младший. И всё бежит, бежит зимник по Енисею, потом по лесу, с горы на гору, с горы на гору.

По сено у нас ездят далеко. Покосов возле села нет. Наше село на самом берегу Енисея, среди увалов и скал. Покосы на Фокинской речке, на Малой и Большой Слизнёвке. А наш покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Ману, Мана в Енисей. Мы летом были с Алёшкой на покосе, ловили хариусов в речке, гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно. Какой он, покос, зимою? Кто там живёт? Зайцы живут. Лисы живут. И медведи живут. Они караулят наше сено и не пускают к нему диких коз. Если козы съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду. Да и увезём мы сено. Сложим на сани в большой-большой воз, до неба, и увезём. Я буду сидеть на самом высоком возу, и Алёшка тоже. А дедушка и Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.