Гусыня, напуганная криками, отпрянула, а потом, успокоившись, повернулась грудью по течению, поплыла быстро-быстро и выскочила на доску. Чуть проковыляла до края и приказала: «Делать так же!»
– Ах ты умница, ах ты умница!.. – шептал я.
Гуси так же стремительно заплывали на доску и ковыляли по ней, а я отползал назад, дальше от чёрной, жуткой полыньи и манил:
– Гусоньки, гусоньки!..
А потом, уже на крепком льду, схватил тяжёлую гусыню на руки, зарылся носом в тугое, холодное её перо.
Ребята подобрали остальных гусей, и мы помчались в деревню.
– Не забудьте покормить их! – кричал вслед нам Мишка. – Да в тепло их, в тепло! Намёрзлись, сердечные…
Я припёр домой гусыню, а остальных гусей ребята растащили по своим домам. Бабушка, узнавши, где я был и как гусыню добыл, чуть было ума не решилась и говорила, что Мишке Коршукову она задаст баню. Гусыня орала на всю избу, клевалась и ничего не желала есть. Бабушка выгнала её во двор, заперла в стайку. Но гусыня и там орала на всю деревню, орала до тех пор, пока не отнесли её в другой дом и не собрали к ней всех гусей. Тогда гусыня успокоилась и поела.
С тех пор в нашей деревне появились гуси. И сейчас по улице важно ковыляют, а то плещутся с утра до вечера в Енисее правнуки и праправнуки той храброй и умной матери-гусыни, которую мы спасли от смерти.
Запах сена
По сено собираются с вечера. Дедушка и дядя Коля, или Кольча-младший, как его зовут в семье, проверяют сбрую, стучат топорами по саням, что-то там подвязывают, подтёсывают, прикручивают. Алёшка и я крутимся во дворе. Мы чего-нибудь подаём, поддерживаем, а больше находимся не у дел – глазеем. На нас цыкают, прогоняют с холода домой, но мы не уходим, потому что уходить никак нельзя.
У нас одна лошадь, саней же подготавливается трое. Старые сани вытащили из-под навеса. К ним пристыла серая летняя пыль. Скоробились сыромятные завёртки, порыжели полозья. Вот эти-то сани и колотят обухом, проверяют и подлаживают. Всё ясно – ещё две лошади будут. Их возьмут у соседей или у родственников.
Мы ждём. Вот Кольча-младший взял две оброти – так у нас называют узды, – закинул их на плечо, высморкался, вытер пальцы о загнутые катанки и пошёл со двора.
Мы за ним. Кольча-младший нас не прогоняет, но и не приглашает. Он идёт по улице, насвистывает. Концы холщовой опояски, выпущенные для форса, болтаются у него по бокам, шапка на левом ухе, чуб на правом. Хороший человек Кольча-младший, он не прогонит нас домой. Кольчей-младшим его зовут оттого, что у бабушки и дедушки было столько детей, что всем, видно, разных имён не хватило, потому и есть у нас Кольча-старший, а этот вот Кольча-младший.
Сейчас в семье остался только он да мы с Алёшкой. Мы оба сироты. У меня нет матери. У Алёшки – отца. Алёшка в нашей семье особый человек – он глухонемой.
Говорят, он чего-то испугался, что ли, и онемел, хотя бабушка точно помнила, как он уже лопотал «мама, папа». Алёшку все жалеют, а я его люблю, и мы с ним дерёмся. Сильный он и злой. Мы то играем, то дерёмся. Бабушка разнимает нас, и мне даёт затрещину, а Алёшке только пальцем грозит. Никто не трогает Алёшку, кроме меня, потому что он и без того «Богом обиженный». Но мне на это наплевать.