Валун «Спящая черепаха» действительно не мешал просматривать местность с вышки ни на подступах к проволочному забору, ни на подходах к контрольной полосе, но он вполне терпимо прикрывал всякого, кто затаился между ними. Особенно, если вот так — поглубже! — зарыться в рыхлый перегной, да тем более — в нынешнюю погодку.

И как только Иван делает это открытие, все становится на свое место. Теперь он видит своим внутренним зрением каждый шаг, каждое движение врага с такой ясностью, как если бы сам наблюдал все происходящее своими глазами.

Нарушители затаились вон в тех кустах, по ту сторону лесной просеки. Просеку они преодолели броском по-пластунски, это отняло всего несколько секунд. Затем один из них — очевидно, главарь, это видно по всему! — опрокинулся на спину и так, лежа на спине, прогрыз кусачками дыру в заборе. Не меняя положения корпуса, то есть по-прежнему на спине, он пролез под забором, добрался под защитой камня-черепахи до контрольной полосы, привстал на корточки, пересек ее, пятясь, как гусак, и исчез, как в воду канул, на ничейной. Остальные двое нарушителей в точности повторили маневр главаря, с той лишь разницей, что один прикрывал его с фронта, другой с фланга — с того, где вышка.

Итак, перед Иваном — не случайный перебежчик, а матерый волчище…

На воспроизведение всего того, чего не видел сам, Иванников потратил буквально секунды, — с такой непостижимой быстротой работает в подобной обстановке мысль. Уже в следующую минуту он до боли, до рези в ушах вслушивался в звуки на ничейной.

Там снова стояла мертвая тишина, даже шавка теперь не взлаивала спросонок. Но вот где-то справа — значительно правее того места, где нарушители пересекли контрольную полосу, — раздался хруст валежника, потом еще и еще — и все тише и тише, и все больше забирая вправо.

«Уходят, гады!.. Вдоль границы идут… Но почему вдоль границы? Почему не напрямик? Ах, вот оно что: обходят трясину!»

Это было последнее, в чем необходимо было убедиться Иванникову. И тогда, больше уже не таясь, Иван поднялся во весь рост, скинул с себя все лишнее, вплоть до куртки, стиснув челюсти, дослал патрон, легонько подтолкнул к горячему вражьему следу собаку.

— Анчар, вперед!..

Овчарку швырнуло, как камень из пращи. Оба исчезли в тумане.

Молодым оленем ломится сквозь карельскую чащобу уральский шахтер, боец-пограничник Иван Иванников.

— Врешь, гад, — не уйдешь!..

Что ветер? Что птица? Ветер давно бы увяз в этой глухомани, и птица давно обломала бы крылья! Резвее ветра, быстрее птицы мчится Иван, не чуя ни сердца, ни ног. Только бы не расшибиться, только бы не выхлестнуть глаза, а силы — силы у него ровно столько, сколько надо…

И Анчара в эти минуты не узнать — так преобразилась эта ласковая, добрая собака. Теперь ее никто не сдерживает — ее поощряют, теперь она почуяла чужой, ненавистный — вражий след. И, яростно налегая могучей грудью, как бы все время падая на лямку до звона натянутого поводка, она дышит, как паровоз, и прет, как паровоз, своего кормильца, своего любимца.

Два или три раза Анчар сбивает с ног Ивана и какие- то мгновения волочит его по болоту, по камням, по мокрой траве, но уже в следующую секунду тот вскакивает, догоняет пса и все торопит, все торопит: