Вероятно, я хотел, чтобы под аккомпанемент причитаний и наставлений мне удалось забыться от тяжких дум и тоски. Или просто снова хотел вспомнить, кто я и откуда. Окунуться в привычную атмосферу и не думать больше о Лене.

Но вместо отповеди вдруг получил нечто совершенно иное.

Родители молчали. И это понимающее, сочувственное, многозначительное молчание было важнее тысячи слов. Впервые в жизни мать и отец не лезли мне в душу и не пытались учить. Они словно поняли, что мне и без этого сейчас плохо, и не стали задавать никаких вопросов. Я даже не помню, чтобы мама что-то говорила мне. Кажется, она молча поставила передо мной тарелку и погладила по спине. А пока я ел, папа болтал с младшими обо всяких глупостях и потом просто на прощание похлопал меня по плечу.

Честно, я не знал, что они могут быть такими – поддерживающими без слов, тактичными, мягкими. В юности глаза слепит категоричность: либо все черное, либо белое. И третьего не дано. Потому я видел свою семью именно такой, какой хотел видеть. Хотя сам был бессовестным упертым максималистом, бесконечно уверенным в своей правоте. И теперь мне было стыдно, что я так относился к ним прежде, за то, как вел себя и как изводил их своим показным бунтарством.

Я не знал, как мне жить дальше. Не знал, чего ждать и во что верить. Я знал лишь одно: я все еще любил Лену. И не представлял, что однажды смогу забыть ее и полюбить кого-то еще.

– Что ты делаешь?

Рома застыл в дверях моей комнаты в тот самый момент, когда я яростно выгребала из шкафа последнюю партию одежды, чтобы распихать потом по пакетам и спустить в мусорный бак.

– Японский метод очищения жизни, – запыхавшись, произнесла я. – Смысл в том, что ты перебираешь все свои вещи, и если они не приносят тебе счастья, то выкидываешь их без сожаления.

Брат сунул руки в карманы джинсов:

– И как? Помогает?

– Конечно! – Я выпрямилась и убрала со лба прилипшие пряди волос. – Будильник, туфли, платья, косметика, весы, журналы. Одна проблема. – Взглянула в зеркало: – Как выбросить свое собственное лицо?

– Знакомые чувства! – Гаевский откашлялся и сел на мою кровать. – Тебе стыдно?

– Ужасно, – выдохнула я.

– Так иди и скажи ему об этом.

– О чем? Что я сама себя ненавижу?

Брат улыбнулся:

– Уверен, он поймет.

– И зачем ему такая, как я?

Рома лишь пожал плечами:

– Не знаю.

– Вот видишь. – Я шмыгнула носом и вернулась к сдиранию одежды с вешалок.

– Но он-то тебе нужен?

Мне пришлось остановиться и взглянуть на него.

– Да, – вот сейчас я произнесла самое сложное слово на свете.

И сердце так больно сжалось, что я не могла дышать.

– И ты его любишь?

Горло сжало, будто тисками.

– А как ты понял, что любишь Настю? – прошептала я. В глазах защипало.

Брат задумался. Он облизнул губы, пожал плечами. Я уже думала, что никогда не ответит, как он вдруг произнес:

– Я понял, что все станет бессмысленным, если у меня не будет ее.

Глаза зажгло от слез. Вот оно! Да! То самое чувство!

– Я не знаю, как все исправить, Ромка. Не знаю. Мне так стыдно, и я боюсь, что он не простит.

Брат встал и обнял меня:

– Все ты знаешь. Хватит бояться саму себя!