– Говорю же – самый раз на тебя. Ну что, берете?

– А дешевле не будет? – спрашивает батька. – Триста – это дороговато.

Вообще, он не любит торговаться, но мамаша будет его пилить, что дорого, скажет, типа, надо было торговаться, – вот он и спросил.

– Ну, пятерку могу скинуть, но не больше. Нормальная финская «аляска». Эта у меня последняя, а к следующей зиме она уже, знаешь, сколько будет стоить? Четыре сотни, не меньше. Это только что сейчас не сезон, а деньги нужны, так отдаю за триста. А то бы придержал до следующей зимы.

– Ну что, пап, берем?

– Если нравится, то берем.

Снимаю «аляску», отдаю мужику. Он скручивает ее, помогает всунуть в батькину сетку. Батька отдает ему деньги, мужик пересчитывает их и сует в карман.

– Ну, все правильно. Носи на здоровье.

– Спасибо.

Мы вылазим из толкучки. Батька спрашивает:

– Пива выпить не желаешь? Замочить покупку?

– Само собой.

Идем в пивбар – он тут рядом, у выхода с базара.

Еще рано, и народу внутри мало. За стойкой в углу мужик в очках чистит на газете сухую рыбину. РяДом стоят два бокала пива. Через стойку от него двое алкашей льют в пиво водяру.

Батька берет нам по пиву, мы становимся за стойку у окна. Батька одним глотком выпивает треть бокала.

– Ну что, сын? Десятый класс кончается. Каковы будут наши дальнейшие планы?

– Не знаю.

– Плохо, что так говоришь. Говорить «не знаю» – это признак инфантилизма.

– А по-русски можно?

– Можно, конечно, но это не так просто. Я имею в виду – объяснить тебе это понятие, да так, чтоб ты еще и не обиделся.

– Ладно, не обижусь.

– Ну, тот, кто так говорит, получается вроде как недостаточно взрослый, недостаточно самостоя тельный.

– Может быть.

– Я же не говорю, что ты такой, просто, если так говорить, то подумают, что ты не взрослый и не самостоятельный.

– Может быть.

– Ну вот… Уже злишься. А зря. Поводов никаких нет. Весна вот началась. И пиво еще не успели разбавить – вполне приличное для такого за ведения.

Он допивает свое пиво.

– Маме скажем, что куртка триста двадцать, ладно?

– Ладно.

Батька лезет в карман, вытаскивает пятерку и дает мне. Я прячу ее. Он говорит:

– Ну, я по второй. А ты как?

– У меня еще есть.

Он приносит себе еще бокал, ставит на стойку и смотрит на меня. Ему уже дало.

– Кстати, здесь недалеко, на Дубровенке, раньше был публичный дом – подпольный, само собой. И содержал его Карла – кличка у него такая была. Ну так вот, Карла этот любил и сам своих девочек время от времени… ну, ты понимаешь, о чем я. Отсюда и поговорка – «работает, как Карла».

– А что с ним потом стало?

– С Карлой?

– Ну, с Карлой и с публичным домом?

– Публичный дом закрылся. Или менты закрыли, или сам Карла решил свернуть это дело, – не знаю. Говорят, у него было столько денег, что он их на стены клеил вместо обоев. И две машины – «волги» двадцать первые, тогда еще двадцать четвертых не было. Но сгорели обе вместе с гаражом, – кто-то поджег, само собой. Наши люди не любят, когда кто-то богато живет, им бы – чтоб у всех все одинаково.

– Ага.

На курсах, на физике – опять эта баба. Опять читает какую-то книжку. Луни нет, я сижу один, слушаю физика, стараюсь записывать все, что он говорит.