Закон первый: если сам не жив, то и нежить не убьешь.

– Тебя, наверное, мучит жажда.

Из внутреннего кармана кафтана чудовище извлекло хрустальный флакон, на гранях которого заиграл бледный свет. Габриэль прищурился.

– Это просто вода, шевалье. Пей.

Знакомая игра. Щедрость – прелюдия к искушению.

Но язык во рту наждачкой скреб по нёбу, и, пускай эту жажду ничто унять не смогло бы, Габриэль выхватил флакон из призрачно-бледной руки и плеснул его содержимого себе на ладонь. Вода, кристально чистая, без следа крови.

Он устыдился облегчения, с которым выпил всю воду, до капли. Его человеческой половине она показалась слаще любого вина, любой женщины.

– Прошу. – Взгляд холоднокровки был острым, точно осколки стекла. – Присаживайся.

Габриэль не сдвинулся с места.

– Сядь, – приказала тварь.

Волей чудовища придавило, точно прессом, и вот уже Габриэль не видит ничего, кроме его темных глаз, как если бы они занимали всю комнату. И стало ему сладостно. Он чувствовал себя шмелем, которого манит аромат цветка, свежие, в каплях росы лепестки. Кровь снова устремилась в низ живота, но Габриэль, как и прежде, слышал в голове голос Серорука.

Закон второй: яд нежити со словами втечет тебе в уши.

Габриэль стоял. Твердо, на подламывающихся, как у жеребенка, ногах. Губ чудовища коснулась тень улыбки. Заостренные кончики пальцев убрали с кроваво-шоколадных глаз золотистую прядку и побарабанили по переплету книги.

– Впечатляет, – сказало оно.

– Не могу сказать того же, – ответил Габриэль.

– Осторожнее, шевалье. Рискуешь ранить мои чувства.

– У нежити чувства зверя, внешность человека, но дохнет она как дьявол.

– А, – холоднокровка улыбнулся, и во рту у него будто блеснула бритва. – Закон четвертый.

Удивление Габриэль скрыл, но в животе у него скрутило.

– Oui [4]. – Холоднокровка кивнул. – Мне знакомы принципы Ордена, де Леон. Если не учиться у прошлого, в будущем ждут беды. А будущие ночи, как ты, надеюсь, понимаешь, нежити очень интересны.

– Верни меч, пиявка, и я покажу, чего твое бессмертие стоит.

– Угрозы. – Чудовище присмотрелось к своим длинным ногтям. – Как банально.

– Это клятва.

– «Пред ликом Господа и семерых Его мучеников клянусь: да узнает тьма мое имя и устрашится. Покуда горит она – я есмь пламень. Покуда истекает кровью – я есмь клинок. Покуда грешит она – я есмь угодник Божий. И я ношу серебро», – процитировало чудовище.

Мягко накатила волна отравляющей дух ностальгии. Эти слова Габриэль слышал, казалось, еще в прошлой жизни, когда они эхом звенели под сводами и среди витражей Сан-Мишона: молитвой о мести и кровопролитии, обещанием Богу, который глух. Но услышать их тут, из уст чудовища, было…

– Сядь, во имя любви Вседержителя, – вздохнул холоднокровка. – Того и гляди с ног свалишься.

Воля чудовища продолжала давить, а в его глазах сосредоточился весь свет, который был в камере. Оно словно шептало на ухо, щекоча клыками, обещая сон и отдых после долгой дороги, чистую воду – смыть кровь с рук – и тихий уютный мрак, в котором забудется, как выглядит все, что ты отдал и потерял.

Но тут Габриэль вспомнил лицо своей дамы. Цвет ее губ, когда последний раз целовал их.