— А что он положил? — спросил я.

— Вот! И мне интересно было. Увели их, а я — шасть к двери, стул поставил, взобрался, смотрю — флакончик стеклянный с какой-то жидкостью. Отнес я его к себе наверх — думаю, если вернутся эти двое, отдам от греха подальше, а только на двери ему лежать не надо — вдруг упадет в неловкий момент… сами понимаете.

— Пришли они за флаконом?

— Больше не видел, — сказал старик, откидываясь на спинку стула. — Наверное, водились за ними какие-то грешки. И пошли они по Владимирскому тракту в места отдаленные.

— А пузырек этот все еще у вас?

Старик кивнул.

— Дайте мне его, я на экспертизу отнесу к полицейскому доктору. Узнаем, что в нем. Это может оказаться важным.

Старик, не говоря ни слова, встал и пошел наверх. Он возился долго, все это время я посматривал через витрину на двери аптеки. Мимо проплывали зонты прохожих, потом прошли мастеровые с лестницей. Наконец старик вернулся и выложил на стол флакон, похожий на те, что я видел в аптеке. Жидкость внутри была прозрачной и похожей на обычную воду.

— Вот. Возвращать не надо. Если за ним вернутся, скажу, что его забрали полицейские.

— Спасибо. А вот еще вопрос. К Горну, как правило, приходили женщины. Но бывали и мужчины. Вы кого-то узнавали из них?

— Как же! — ответил старик. — Михаил Иванович Рыбаков иногда захаживал. Я все удивлялся, что ему надо? Вроде он повар у Тестова.

— А его вы откуда знаете? — спросил я.

— Рыбакова? Почитай сто лет как знакомы! Я ведь раньше пианистом был, играл в разных залах, публику развлекал и сам зарабатывал. Он тогда только начинал карьеру — у самого Оливье в «Эрмитаже» поваренком служил. Руку набивал — за гроши. Жил и спал там же, в подсобке, рядом с ящиками. Очень музыку любил — бывало, сбежит с кухни, сядет у рояля и слушает. А несколько лет назад мы с ним столкнулись на улице. Конечно, уже не тот тонкий паренек — раздобрел так, что я его и не узнал. А он вспомнил меня. Где, говорит, играете, Владимир Петрович? Послушать, мол, хочу, юность свою вспомнить. А, говорю, где мне играть? Вот, — он поднял распухшие от старости пальцы, — испортился я. Торгую теперь музыкой. Нотами, то есть. А я, говорит, теперь у Тестова шеф-поваром. Приходите, говорит, угощу вас. Денег не возьму. А за былые минуты наслаждения, говорит, накормлю самыми изысканными разносолами.

— Пошли? — спросил я.

Старик махнул рукой.

— У меня и костюма приличного сейчас нет. Да и не ходок я.

— А на Смоленке в трактирах вам случайно не приходилось играть?

Старик покачал головой:

— Уже и не помню. Давно все это было.

— Не знаком вам певец Фомичев Александр?

— Как же! Слушал я его! Прекрасный был голос. Музыкально одарен он был чрезвычайно! Но, чай, умер уже?

— Нет, жив, хотя и не поет. Выпивает сильно.

Старик вздохнул:

— Вот и Павел Иванович… Он ведь хороший человек и умница. Такая голова! В травах он — профессор! Про каждую былинку может часами рассказывать — и все так не скучно, что сидишь и слушаешь, и оторваться не можешь. А ведь пьет он страшно!

— Он у себя в аптеке пьет? — спросил я.

— Нет! Есть у него пара дружков. Один такой важный, все с сигарой ходит. Богатый человек. А второй — здоровый, на богатыря похож. Но не на Илью Муромца, а скорее на Алешу Поповича. Веселый такой, шумный! Зимой ходит в шубе нараспашку, шапка — набекрень, а то и вовсе простоволосый.