– Ты моя, – снова говорит он и сдвигает руки, одной держа меня за затылок, а другую положив мне на попу и сжав ее.

– Я соскучился, – говорит он, его губы застывают у впадинки на шее, прямо под отметиной от лезвия. – Сегодня вечером ты была такой красивой. Такой чертовски сексуальной.

Он приподнимает край моей ночной рубашки и запускает под нее руку, положив ладонь на бедро. Дыхание мое учащается, и я начинаю стонать ему в рот, когда он целует меня быстро, резко.

– Я тоже по тебе скучала, – отвечаю я.

Он садится, держа меня у себя на коленях, а я опираюсь руками о его плечи, чтобы не упасть. С жаром в глазах он стаскивает с меня сорочку, позволяет мне развязать шнурки на его брюках.

– Такая красивая, Драгоценная. Такая чертовски красивая.

Мое сердце учащенно бьется, внутри все сжимается и разжимается, когда его губы снова ласкают мою шею, проводят дорожку вверх по подбородку. А затем он прижимается ко мне твердым пенисом, и его стон оставляет во рту привкус, который я проглатываю и пытаюсь сохранить.

Вот так он мной и овладевает: приподнимая бедра, входит глубоко-глубоко, даже обхватывает меня руками, сжимая и говоря, что никогда не отпустит. И когда я начинаю стонать, закрывая глаза, заявляет на меня права языком, правит мной. Он берет и берет, а я даю. Я отдаю всю себя.

Сердце наполняется чувствами, когда Мидас ласкает мой язык и входит в меня еще глубже. Я двигаюсь вместе с ним, выгибаю спину, стремясь доставить ему удовольствие, дать самое необходимое. Стремлюсь сделать его счастливым.

Когда он покидает мое тело и со стоном проливает на живот семя, я, вздохнув, с нежной улыбкой ложусь на мокрую от пота грудь.

Но предательская слеза, выскользнувшая из глаз и упавшая на губу, рассказывает совсем другую историю. Она остужает мое счастье и смывает улыбку, оставляя горький привкус во рту.

До наступления рассвета Мидас с поцелуем уходит, но его губы не стирают это ощущение. И здесь, лежа одна в темноте, я плачу.

И эти таинственные слезы, что я изливаю в подушку, – уродливая правда. Но я еще не готова посмотреть ей в лицо.

Поэтому позволяю атласной ткани впитать мою боль, а потом засыпаю, пряча под головой откровение, и отшвыриваю его прочь с наступлением утра.

Я смотрю, как по моей спальне ходят стражники и выносят из нее последние сундуки, собранные мною накануне.

Мои покои смотрятся как никогда опустевшими, в гардеробной, где раньше висели платья и стояли туфли, стало заметно больше места после того, как все оттуда вытащили и уложили. За окном уже сумерки.

Почти близится время уезжать.

С виду метель прекратилась, но снегопад стихает здесь редко и ненадолго, вот почему я одета в тяжелое шерстяное платье, отороченное мехом, и сапоги, подбитые овчиной. Разумеется, все блестит золотом, вплоть до перчаток из толстой кожи.

Локоны заплетены в тугие бесчисленные косы, чтобы их не трепал ветер, и убраны назад, чтобы капюшон скрывал и лицо, и волосы.

– Пора.

Я отворачиваюсь от окна и вижу Дигби, который стоит с другой стороны клетки. Он, как водится, неприветлив и молчалив и ни капли не похож на человека, который проткнул мечом чужеземного короля. На его лице ни тени беспокойства, как тогда, когда он нес меня, всю в крови, по шести лестничным пролетам. Но с другой стороны, за эти качества я его и ценю. За его хладнокровность и твердость духа.