Рыб тоже мог бы здесь оказаться, думает Лампёшка. Сидел бы целыми днями, а на него бы все пялились. От этой мысли её захлёстывает гнев. К Рыбу просто нужно привыкнуть. Тогда он больше не кажется страшным и только совсем чуть-чуть — странным. Она ведь смогла к нему привыкнуть. Но в этот шатёр заходят не затем, чтобы привыкать, а затем, чтобы пугаться. Взвизгнуть «ай» — и до свиданья.

— Ай! — пугается Лампёшка.

За углом стоит большеголовый карлик, он не в клетке. Курит самокрутку и хмурится.

— Тут глазеть не на что. У меня перекур. Давай, проходи дальше.

— Э-э-э… мистер, я русалку ищу.

Карлик показывает себе через плечо.

— Да вот она. Приятного просмотра! — говорит он и затягивается.

Аквариум в глубине шатра обрамлён жутковатыми картинами, намалёванными на деревянных щитах. Русалки с острыми зубами и изогнутыми хвостами сражаются с гигантскими рыбинами. Они вонзают в рыбьи тела трезубцы, из ран хлещет кровь. Золотые глаза устрашающе блестят, чешуя искрится.

В стеклянном баке, полном воды, покачивается какая-то фигура. Вода грязная и зеленоватая, почти ничего не видно. Но ясно, что у фигуры есть хвост и зелёные волосы. Или это водоросли колышутся? Кожа у существа серая, хвост покрыт мелкими водорослями и морскими желудями подобно обломкам дерева, давно гниющим в воде. И пахнет здесь гнилью.

Лампёшка подходит поближе, чтобы разглядеть лицо русалки. Та еле помещается в бак, ей почти негде поплавать или распрямить хвост.

Девочке не терпится уйти из этого гнетущего, унылого места. К тому же здесь противно пахнет. Но она делает глубокий вдох ртом и подходит поближе. Русалка не шевелится. Лампёшка прикладывает руку к стеклу. «Ну же, обернись, — думает она. — Мне надо знать, для Рыба».

— Эй ты! Просыпайся! У тебя гости!

Лампёшка испуганно вздрагивает. У неё за спиной стоит карлик, руки в боки.

Русалка тоже вздрагивает. Резко взмахнув хвостом, она оборачивается. Из бака выплёскивается вода. Лицо русалки совсем близко к стеклу, и она свирепо смотрит на Лампёшку. Так же, как иногда смотрит на неё Рыб. И правда: глаза у них одинаковые.

Эдвард, отдуваясь, лежит под кроватью. Мышцы рук дрожат. Но отдыхать некогда: он должен стоять, должен. Во что бы то ни стало. Ночью он никак не мог заснуть, а когда всё-таки засыпал, видел странные, беспокойные сны. Но это, разумеется, не оправдание.

Он должен сам, хоть раз сам спуститься по лестнице. На собственных ногах. А отец будет стоять внизу с разинутым от изумления ртом. Хотя нет, он даже не удивится, он кивнет и улыбнётся сыну:

— Настоящий мужчина! Я в тебе сомневался, но всё-таки ты из правильного теста вылеплен. Браво, Рыб!

Эдвард! Эдвард! Слишком он привык к дурацкому прозвищу, которое дала ему эта безмозглая девчонка. Его не так зовут, его назвали в честь отца! Ещё неделя, или, может, три дня, или уже завтра.

У отца серые глаза, в которых плещется море, и огрубевшие от ветра щёки. Эдвард мог бы любоваться этим лицом весь день напролёт, пока в памяти не отложится каждый волосок, каждая морщинка, а потом перебирал бы их в уме долгими месяцами, пока отца не будет.