— А как насчет фотографии № 217? — спросила я. — С плетеной корзинкой?

Он содрогнулся, и на меня, возможно, сошел поток осознания, какой поэты называли „прозрением“. Он цеплялся за возможность того, что плетеная корзинка была всего-навсего простым совпадением. Это было довольно трудно, но гораздо легче, чем принять все остальное — и больше всего тот факт, что чудовище, подобное Джуберту, действительно может иметь отношение к жизни людей, которых он знал и любил. То, что я увидела в лице Брендона Милхерона в тот день, было до предела просто: он и дальше будет игнорировать целую кучу косвенных доказательств и сосредоточится на отсутствии прямых улик. Он и впредь будет считать, что все это плод моего воображения, ухватившегося за дело Джуберта, чтобы объяснить галлюцинации, преследовавшие меня во время пленения.

Вслед за этим озарением последовало второе, даже еще более сильное: ведь я могу сделать то же самое. Я могу поверить в то, что ошибалась… но если мне это удастся, то моя жизнь будет разбита. Снова вернутся голоса — не только твой. Сорванца или Норы Калиган, но и моей матери, моего брата и сестры, тех детей, с которыми я училась в школе, тех людей, с которыми я мимолетно встречалась, и. Бог еще знает, чьи.

Мне кажется, что большинство из них будет принадлежать тем жутко пугающим НЛО-голосам.

Я не вынесу этого, Руфь, потому что за два месяца после тяжелых часов, пережитых мною в доме у озера, я вспомнила о многом, о чем раньше старалась не думать. Мне кажется, большинство этих воспоминаний пришло ко мне в период между первой и второй операцией на руке, когда я жила на обезболивающих таблетках. Воспоминания были таковы: два года, разделяющие день солнечного затмения и день рождения Вилла — когда он подшутил надо мной во время игры в крокет, — я слышала все эти голоса постоянно. Очевидно, шутка Вилла оказалась грубым, но все же действенным лекарством против стресса. Мне кажется это вполне возможным; разве не известно, что наши предки стали готовить пищу после того, как они попробовали есть то; что оставил после себя лесной пожар? Однако, если в этот день и произошло некоторое излечение, то случилось это не во время шутки, а когда я взорвалась и врезала Виллу по зубам за то, что он сделал… И с этой точки зрения все остальное неважно. Важно же то, что после того дня на террасе целых два года в моей голове жил целый шепчущий хор, дюжина голосов, выносившая свое суждение о каждом моем слове и поступке. Некоторые из них были доброжелательны ко мне, но большинство принадлежало людям, которые боялись, людям, которые смущались, людям, которые считали, что Джесси была бесполезной дурочкой, которая заслуживала то плохое, что случилось с ней и которая вдвойне должна платить за хорошее. Целых два года я слышала эти голоса, Руфь, а когда они исчезли, я забыла о них. Не постепенно, а сразу.

Как такое могло случиться? Я не знаю, да и не задумываюсь над этим. Я наверняка бы задумалась, если бы все стало хуже, но этого не произошло — все стало невыразимо лучше. Эти два года я прожила в сплошном кошмаре, мое сознание было разрушено, расчленено на множество мельчайших частей, и положение вещей было таково: если я позволю милому, доброму Брендону Милхерону придерживаться его точки зрения, то вернусь туда, к шизофрении. И теперь уже у меня не будет маленького брата, чтобы произвести шоковую терапию; теперь мне пришлось бы сделать это самой, точно так же, как я самостоятельно освободилась от этих проклятых наручников.